Дома я продлила свое блаженное состояние продолжительным душем. Выудила бутылку шампанского из настенного шкафа, который служит мне баром, выпила не охладив и закусила фруктами. В десять, решив вновь настроиться на волну города, включила наиболее интересное чикагское телеобозрение.

Смышленое чернокожее личико Мэри Шеррод возникло на экране. Взгляд у нее был печальный, поскольку самая серьезная новость – грустная. Я вылила остатки шампанского в бокал.

– Сегодня вечером полиция сообщила, что пока подозреваемые по делу зверского убийства Малькольма Треджьера не установлены.

Крупным планом демонстрировалось тонкое умное лицо Малькольма, его фотография с медицинского диплома. Показали часть квартиры Малькольма. Мне приходилось там бывать, но я ничего не узнала. Его предки некогда приехали с Гаити, и уголки квартиры, которую он снимал на севере города, были декорированы гаитянскими масками и вазами. Теперь на телеэкране это походило на разбитую статую египетского бога Тета. Часть обстановки была разнесена в куски, а маски и картины-сорваны со стен и разбросаны по полу, смятые и разорванные.

Голос Шеррод безжалостно продолжал:

– Полиция подозревает, что взломщики застали доктора Треджьера после ночного дежурства в госпитале «Бет Изрейэль». Видимо, он спал, а соседние квартиры в дневное время пустовали. Его обнаружила приятельница, забитого до смерти, в шесть часов пополудни. Она зашла к нему, чтобы пригласить на ужин. К 22 часам полиции никого не удалось арестовать...

Лицо диктора исчезло, на экране появилась дама, взахлеб расхваливавшая достоинства сосисок. Малькольм. Но это невозможно, это не могло произойти! Я переключила на другой канал, нет, все было именно так, как была и эта сладко улыбающаяся домохозяйка, и ее дети, энергично поедавшие сосиски. Я выключила телевизор. Радиостанция Ви-би-би-эм в общечикагских новостях передавала то же самое.

У меня промокла левая нога. Глянув вниз, я заметила, что уронила бокал. Шампанское намочило джинсы, а осколки валялись на полу.

Наверное, Лотти еще ничего не знает, если, конечно, ей не позвонили из госпиталя. В ней был этакий европейский интеллигентский снобизм: она никогда не читала чикагских газет, не смотрела местное ТВ. Информацию о мире она черпала из «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йорк стэйтсмэн». Мы как-то поспорили на этот счет. Это хорошо, утверждала я, если ты живешь в Нью-Йорке или Манчестере. Но ты варишься в самом центре Чикаго! И вот ты идешь, задрав нос и витая в облаках, по городу, в котором живешь, ничего о нем не зная!..

До меня дошло, что я вне себя от ярости и кляну Лотти, а ведь дело не в какой-то там «Таймс". Не-ет, мне надо злиться на кого-то еще.

Лотти откликнулась по телефону тотчас же. Доктор Хэтчер недавно звонил ей из «Бет Изрейэль». Новость немного задержалась, так как человек, разыскавший Хэтчера, был не врачом, а артистом.

– Полиция хочет поговорить со мной утром, – сказала Лотти. – Я главный врач, я и доктор Хэтчер отвечаем за клинику. Полагаю, они хотят расспросить меня о знакомствах Малькольма, но, скажи на милость, кто из знакомых мог бы это сделать?.. Ты свободна? Сможешь со мной поехать? Понимаешь, не очень-то мне нравится вообще разговаривать с полицией...

Лотти выросла в Вене, когда там уже вовсю орудовали нацисты. Не знаю как, но ее родителям удалось переправить Лотти и ее брата к родственникам в Англию в 1938 году. И тем не менее люди в форме до сих пор вызывали у нее чувство неприязни.

Я согласилась с неохотой, не потому что не желала помочь Лотти, а потому что меня угнетало все, что имело отношение к семье Альварадо, мертвому ребенку. А подоплекой всему был Малькольм. Потом позвонила Кэрол:

– Диего, Пол и я много об этом говорили, Вик. И мы хотим узнать твое мнение. Вик! Ты, надеюсь, не думаешь, что это мог быть Фабиано? Не так ли? Конечно, той ночью он был не в себе, как чокнутый, но ты же не думаешь, что он убил Малькольма из-за Консуэло и ребенка, ведь правда?

Я сардонически улыбнулась самой себе: никто, никто не оставит тебя в покое после смерти Малькольма.

– Знаешь, Кэрол, я действительно не думаю, что это сделал Фабиано. Скажем прямо: много ли значила для него Консуэло? А ребенок? Ты же помнишь, что Фабиано громче всех выступал в пользу аборта. Не хотел он ребенка и лишней мороки, ответственности не хотел. Да он только рад, что выпутался из всей этой каши.

– Это в твоем духе, Вик, да, потому что твои суждения всегда рациональны. Но хотя некоторые отпускают шуточки насчет мужской гордости, она присуща многим мужикам. А Фабиано мог вообразить, что человек чести должен поступить таким образом, мог сорваться и – р-раз – проделать все это. Я покачала головой.

– Да нет, Кэрол, я вижу его насквозь, его дикие примитивные фантазии, но я не вижу его в качестве убийцы. Ну а уж если ты так хочешь, то я могу поговорить с ним. Это правда, что он крутится в одной уличной банде? Спроси-ка Пола, он знает.

– Это – «Львы». Он вообще-то не член банды, а так, «шестерка», у них на побегушках. А ты не думаешь, что он мог попросить их сделать это?

Я ничего не думаю. Завтра утром у меня разговор с полицией. А сейчас все, что я знаю, взято из ТВ. А это, может, вообще яйца выеденного не стоит.

Спала я беспокойно, преследуемая призраком ребенка Консуэло. Утром шел сильный дождь. Улицы южного Чикаго превратились в поток, и мне стоило больших усилий добраться до родительского дома. Когда я вошла в жилую комнату, увидела люльку, а в ней ребенка. Девочка лежала спокойно, не двигаясь, уставясь на меня большими черными глазами. Я осознала, что это – моя дочь, но у нее еще нет имени, и она оживет лишь в том случае, если я ее как-то назову...

Дрожа, я проснулась в пять, вся в поту. Я лежала чуть ли не час, уставясь в потолок воспаленными глазами, затем выбралась из дома – пробежаться до озера. Ну и двигалась же я: ни дать ни взять спущенная шина.

Солнце сияло на небосводе уже с полчаса. Озеро и небо цветом напоминали красную медь, этакий скучноватый тяжелый пейзаж – конец света да и только. Воздух уже давил во всю мочь, а вода была зеркально гладкая.

Метрах в десяти от меня расположился рыбак. Я сняла кроссовки и носки, оставшись в шортах и майке. За ночьхолодные глубины озера каким-то движением ветра и воды переместились поближе к поверхности, и я задохнулась, когда ледяная вода охватила меня, заморозив кровь. С трудом я выбралась на берег. Рыболов, без сомнения, втайне желавший бесславной кончины всем, кто сдуру беспокоил окуней, не удостоил меня никаким вниманием.

Несмотря на прогревшийся воздух, я задрожала, зато холодная вода прояснила голову. К тому времени, когда я забралась в машину Лотти, – это в полутора километрах от меня, в Шеффилде, – я чувствовала себя готовой соперничать с лучшими спортсменами Чикаго.

Мы доехали до штаб-квартиры Шестого полицейского округа в Белмонте. Лотти выглядела подчеркнуто элегантно в голубом шелковом костюме, который я у нее раньше не видела. Ее обычное одеяние – школьного типа белая блузка и темная юбка.

– Я купила этот костюм еще в 1965-м, когда получала гражданство. Ношу его только в официальных случаях, и поэтому он совсем как новый, – улыбаясь, пояснила Лотти.

Я также была одета соответственно: костюм, но пшеничного цвета, с блузкой такого же оттенка. Несмотря на нашу элегантную внешность, нам пришлось проторчать сорок пять минут в ожидании приема, наблюдая, как офицеры полиции приносят утренние рапорты. Я успела внимательно изучить доску с крупным объявлением «В розыске», затем приступила к чтению всевозможных похвальных грамот.

Настроение Лотти с каждой минутой улучшалось, нервозность улетучивалась. Она подошла к дежурному сержанту, напомнив ему, что от нас зависят человеческие жизни и мы не можем ждать долго. Затем снова уселась в пластиковое кресло, поджав губы.

– Это похоже – возможно, ты не знаешь – на обычное ожидание приема у гинеколога средней руки, – объяснила я. – Они ведь обслуживают только баб, а, по их мнению, время женщины не стоит и ломаного гроша, вот пациентка и мается в приемной.