Узнав в чем дело, слушатели принимались на все лады обсуждать то, что произошло, кто горячо, возбужденно, а кто спокойно и рассудительно. Возобладало, однако, мнение, высказанное Энникстером:

- Выхода у тебя нет. Можешь драть глотку, пока духу хватит, но одолеть железную дорогу ты не сможешь. Тут ничего не поделаешь.

- Ты можешь пристрелить Бермана, ухлопать этого мерзавца! - крикнул кто-то из толпы.- Черт возьми! Уж это-то ты можешь!

- Эх ты, бедолага,- пробормотал Энникстер и повернулся уходить.

Ну что тут можно было сделать? Да ничего! Дайк, оставив наконец город позади, сидел один в своей телеге и в который раз перебирал в уме все, что случилось с ним. Там, в городе, советы, наставления, даже предложения денежной помощи сыпались на него со всех сторон. Не было недостатка и во всевозможных хитроумных планах и замечательных проектах. Но все это было ни к чему. Щупальца держали его крепко. Выхода у него не было.

Он ехал мимо неогороженных полей, все более удаляясь от Боннвиля, и постепенно гнев его остыл, на смену вернулись недоумение и апатия. Он не думал о том, что ждет его через час, не строил планов даже на завтрашний день. Он не знал что делать. Выхода у него не было.

Безучастный, обессилевший, чуть придерживая вожжи в отказывающихся сжиматься руках и уставившись неподвижным взглядом в просвет между лошадиными головами, он ехал по дороге, отдавшись на волю лошадей. Он смирился с судьбой. Ему ни до чего большe было дела. Да и что толку барахтаться. Выхода у него не было.

Упряжку он в свое время купил в Лос-Муэртос; и. чувствуя руки хозяина, лошади свернули на шоссе и направились к усадьбе Деррика.

Дайк в задумчивости не заметил этого и очнулся только, когда лошади, почуяв воду, остановились у водопойной колоды перед питейным заведением Карахера.

Дайк увидел, куда заехал, и вылез из телеги. А, в общем, все равно. Раз уж он отклонился так сильно в сторону, то может теперь добираться до дому и по шоссе. Расстояние одинаковое. Он медленно отпустил удила и, стоя рядом, наблюдал за тем, как пьют лошади.

- Просто не представляю,- бормотал он,- что теперь делать…

На пороге появился Карахер; его багровое лицо, рыжая борода и ярко-красный шейный платок на темном фоне дверного проема бросались в глаза особенно сильно. Он громко приветствовал Дайка:

- Здорово, сосед!

Дайк поднял глаза и вяло кивнул.

- Здравствуй, Карахер,- ответил он.

- Ну, рассказывай,- продолжал владелец заведения, подходя ближе,- что новенького в городе?

Дайк рассказал. Багровое лицо Карахера потемнело. Глаза его сверкнули из-под бровей красным цветом. В ярости он разразился целым потоком проклятий.

- Пришел, значит, и твой черед! - кричал он.- Выходит, эта компания не только против богатых фермеров ополчилась. Они и к беднякам не брезгуют в карман руку запустить. Ну, когда-нибудь они получат порцию свинца в живот. Так вечно продолжаться не может. Когда-нибудь они напорятся на смелого человека, который может и сдачи дать, который будет разговаривать с ними, держа в одной руке факел, а в другой динамитную шашку.

Он поднял вверх крепко сжатые кулаки.

- Боже милостивый! Когда я думаю обо всем этом, у меня в голове мутится, я в бешенство прихожу. О, если бы только народ понял, что он сила! Если бы только я мог пробудить его! Не в одном Шелгриме тут дело, есть и другие. Все эти наши магнаты, все эти мясники, кровопийцы - тысячи их! Но они еще свое получат! Сполна получат, дай только срок!

Бывший машинист и хозяин кабачка прошли в комнатку позади бакалейной лавки, где торговали вином, чтобы обсудить на досуге новое безобразие во все подробностях. Дайк, до сих пор не пришедший в себя, поглощенный своими мыслями, присел к одному из столиков, и Карахер, зная, что требуется в таких случаях, поставил перед ним бутылку виски и стопку.

Случилось так, что Пресли, ездивший в Боннвиль за почтой, решил на обратном пути заглянуть в лавку Карахера - ему надо было купить графитную смазку для велосипеда. Из комнатки, отделенной от лавки тонкой перегородкой, доносился разговор Дайка с Карахером. Дверь была полуоткрыта, и он отчетливо слышал каждое слово.

- Ну, выкладывай,- подгонял Дайка Карахер.

Дайк уже, наверное, раз пятьдесят рассказывал, что приключилось с ним. Его повествование приняло определенную форму. Он употреблял одни и те же выражения и обороты. Рассказ как бы отпечатался у него в мозгу. Так будет он отныне повествовать о происшедшем каждому, кто пожелает его слушать, день за днем, из года в год, до конца жизни.

«…А я исходил в своих расчетах из тарифа в два цента. Но стоило им увидеть, что я на этом заработаю, и они тут же удвоили тариф: «что можем выжать, то и берем»,- как сам Берман сказал, а я все, что имел, заложил ему. Вот так они и разорили меня, загнали в угол, связали по рукам и ногам, и выхода у меня нет…»

Он то и дело прикладывался к стопке, и его искренний гнев, понятная нескрываемая ярость сгустились, подернулись мраком и перешли в глухую ненависть. Карахер, уверенный в том, что приобрел в лице Дайка горячего адепта, налил ему еще.

- Ну что ты теперь скажешь? - вскричал он.- Мы, «красные», что ли, во всем виноваты? Буржуазии хорошо призывать к умеренности. На ее месте я поступал бы так же. Да и ты тоже. На сытое-то брюхо! Если ты спокоен за свое имущество, если жену твою никто не убивал, дети не сидят голодные, тогда легко проповедовать легальные методы, реформы, эволюции и прочую дребедень. А как насчет нас? - выкрикнул он. - Конечно, я - горлопан, кабатчик, так ведь? Оголтелый забастовщик! Кровожадный анархист - да? Увидел бы ты, как в двери вносят твою жену с головой, размозженной лошадиным копытом, убитую Трестом - как это было со мной? Тогда б и рассуждал… А ты сам, Дайк, уволенный и занесенный в черные списки машинист, разоренный земледелец! Погоди, пока Берман не вышвырнет на улицу твою мать и дочку. Погоди, пока они на твоих глазах не начнут чахнуть и бледнеть, пока дочка твоя не попросит есть, а тебе нечего будет ей дать! Погоди, пока твоя семья не начнет пухнуть с голоду, не имея куска хлеба, в то время как железнодорожный Трест нагло прибирает к рукам урожай с сотен тысяч акров земли, миллионы бушелей пшеницы. Вот тогда и толкуй об умеренности! Такие разговоры Тресту только на руку. Они ему не страшны. Испугает его только одно - динамит, человек, который держит в руке отрезок газовой трубы, набитой динамитом. Такой разговор как раз для него!

Дайк молчал. Он еще раз наполнил стопку и двумя глотками осушил ее. Гримаса исказила нахмуренное лицо, оно потемнело, сам он набычился и долго, не моргая, глядел в смятении на свои узловатые, мускулистые руки,- они лежали перед ним на столе, и он не знал, чем сможет в будущем занять их.

Пресли и думать забыл про смазку. Он слушал Карахера. В приоткрытую дверь ему видна была мощная спина Дайка, который сидел пригнувшись, ссутулив широкие плечи.

Драма, в основе которой лежало неожиданное удвоение тарифа, отчетливо представилась ему. И ведь это был лишь единичный пример, отдельный случай. Он узнал о случившемся только потому, что событие произошло рядом, у него под носом. А сколько подобных драм разыгрывалось по всему штату? В предгорьях такие случаи происходят постоянно: мелкие предприятия, задушенные в самом зародыше,- их предсмертные крики слышались повсюду; они умирали, забытые всеми, кроме чудовища, которое ни перед чем не останавливалось и, спокойно сглотнув самое крупное предприятие, не брезговало поживиться и мелюзгой, которое одним щупальцем загребало сотни тысяч акрои плодородной земли, а другим тянулось к охапке хмеля.

Пресли, не сказав ни слова, понурив голову, незаметно вышел из лавки и, крепко сжав ручки велосипеда, покатил домой. Губы у него совсем побелели. В душе бушевал протест против существующих порядков, с губ срывались проклятия.

В Лос-Муэртос он застал Энникстера, увидел его издали на ступеньках дерриковской веранды. Владелец Кьен-Сабе беседовал с Хэрреном. Магнус стоял в дверях и переговаривался о чем-то с женой.