Эту же цель преследовала и информация Рольфа об интересе контрразведки к конкретным советским гражданам, в частности к Колчину, тем более что контрразведке ничто не стоило поднять суету вокруг любого советского гражданина, создать видимость активной работы по этому объекту, своего рода инсценировку, а на самом деле опять-таки заниматься кем-то другим. И вот этот другой, оказавшийся таким образом вне поля нашего зрения, будет совершенно беззащитен перед нависшей над ним опасностью, потому что профессионально неподготовленному человеку практически невозможно противостоять искушенной во всех тонкостях грязных дел секретной службе, если над ним нет нашего «зонтика», надежно защищающего его от всех бурь и невзгод.

Несколько сложнее обстояло дело с Авдеевым, хотя и тут прояснилось главное: Авдеев не был завербован контрразведкой, иначе Рольф никогда не рассказал бы мне, что Боден встречался с Авдеевым и имел с ним беседу, как не рассказал бы мне вообще ничего, что имело отношение к этому дорожному происшествию. Впрочем, не исключалось, что Авдеев рассказал правду и он действительно не был в комиссариате полиции и не разговаривал ни с каким Боденом, а все это придумали те, кто инструктировал Рольфа, чтобы скомпрометировать честного человека и расправиться с ним нашими руками.

Говоря по правде, я не симпатизировал Авдееву, но, несмотря на это, был искренне рад за него. Правду он сказал генконсулу или нет, вербовали его или не вербовали, самым важным сейчас было то, что Авдеев никоим образом не был связан с контрразведкой. В противном случае они никогда не поставили бы его под удар!

Был еще ряд вопросов, которые ждали своего ответа, но ждать им придется до утра, когда я узнаю, с кем и о чем говорил Рольф по телефону-автомату.

Высосав через соломинку последнюю каплю своего любимого напитка, я выключил кассетник, погасил в холле свет и пошел спать…

Спал я на удивление спокойно и крепко, без всяких сновидений, но стоило мне проснуться, как я почувствовал, что меня снова охватывает возбуждение, которое накануне вечером мне удалось погасить.

Я сосредоточенно побрился, подровнял усы, принял душ, оделся и пошел на кухню, где уже был накрыт завтрак. Татьяна, как всегда, встала пораньше, сделала прическу, навела макияж и только потом разбудила меня и Иришку.

До конца учебного года оставалась одна неделя, но Иришка, как и другие малолетние члены советской колонии, всеми своими мыслями, если судить по ее отношению к учебе, давно была уже на каникулах. Большинство матерей с детьми школьного возраста проводили все лето в Союзе и там ждали приезда в отпуск своих мужчин. Татьяна с Иришкой предпочитали не покидать меня, мы вообще очень неохотно расставались друг с другом, в отпуск ездили все вместе и все вместе к началу нового учебного года возвращались в страну.

За завтраком я сидел в глубокой задумчивости, односложно отвечал на вопросы жены и дочери, и по моему отсутствующему взгляду они сразу догадались, что я ушел в себя, и не стали меня больше ни о чем спрашивать, зная, что в такие минуты меня лучше не трогать.

И только когда я допивал свою чашку кофе, Татьяна попросила меня на минуту вернуться в семью и, заметив по моим глазам, что я выполнил ее просьбу, поинтересовалась:

— Ты сможешь отвезти нас сегодня в конноспортивный клуб?

— Пока не знаю, — признался я. — Сегодня у меня будет много работы.

— Знаешь, папочка! — зловеще прошипела Иришка. — Я не могу пропускать тренировку!

В Иришке явно просыпался спортивный дух, которым всегда отличались ее родители. Видимо, сказывалась наследственность.

— Ты не будешь возражать, если я попрошу кого-нибудь отвезти нас? — спросила Татьяна.

Так было заведено в нашей семье, что Татьяна всегда согласовывала со мной каждый свой шаг, и, насколько я знал, это ее нисколько не обременяло. Во всяком случае, она еще ни разу не выказывала своего неудовольствия по поводу установленного мной порядка. Да и как могло быть иначе, если это золотое правило было выстрадано многими поколениями разведчиков, и такая семейная дисциплина диктовалась не избытком бдительности или деспотизмом, а суровой необходимостью. Каждый выход в город, каждое новое знакомство с иностранцем, каждый разговор немедленно становились предметом самого тщательного анализа, чтобы разобраться, можно ли извлечь из пустяковой на первый взгляд встречи или события какую-нибудь пользу для дела, не кроется ли за ними опасность или о них можно забыть.

Размышляя, разрешить Татьяне с Иришкой поехать в клуб или нет, я вдруг подумал, что из-за вчерашнего события мне не следует менять устоявшийся и ставший поэтому привычным для контрразведки распорядок. Более того, мне следовало дать им понять, что ничего особенного не случилось, никаких неприятностей у меня нет, я в прекрасном настроении и продолжаю вести обычный образ жизни.

— Не надо никого просить, — сказал я и поставил на стол пустую чашку. — Я постараюсь освободиться и отвезу вас.

— Папуля, ты молоток! — заявила Иришка, и я подумал, что надо будет поговорить с Димой Колчиным, чтобы он в свою очередь поговорил со своим сыном Олегом и разъяснил ему, что сыну журналиста-международника как-то не к лицу оказывать дурное влияние на девочку расположения которой он ищет.

Два года назад, когда Иришка только пошла в школу, а ее юный поклонник учился уже во втором классе, он отличался среди мальчишек тем, что нещадно колошматил всех девчонок подряд.

Дима как-то взялся воспитывать своего сына и устроил ему выволочку за то, что все мамаши жалуются на него, потому что он дергает их дочерей за косички и вообще обижает и бьет, и ему надоело каждый день выслушивать эти жалобы.

Его сын насупился, молча выслушал все упреки и только спросил:

— И тетя Таня тоже на меня жаловалась?

— Нет, — ответил Дима и даже сам удивился, — только она и не жаловалась.

— А ты говоришь — все, — укоризненно сказал Олег. — Вот и не все, потому что Иру я никогда не трогаю.

— Почему же ты для Иры делаешь такое исключение? — поинтересовался заинтригованный Дима.

— Ну что ты, папа, разве можно ее ударить. Она же такая нежная! — ответил Олег и покраснел.

Передавая мне этот разговор, Дима шутя посоветовал:

— Готовь приданое!

И вот сейчас это нежное дитя назвало меня «молотком»!

— Ира! — строго сказала Татьяна.

— Что, мамочка? — кротко спросила Иришка. — Ты разве не рада, что папа сам отвезет нас в клуб?

Закончив завтрак, мы втроем вышли из дома, довели Иришку до нашего клуба, где размещалась начальная школа, и без десяти девять, поприветствовав полицейского у калитки, прошли на территорию посольства.

Там наши пути разошлись: Татьяна прошла в защищенный пуленепробиваемым стеклом «приемный покой», где находилось ее рабочее место, поскольку в дневное время именно она отвечала на телефонные звонки и занималась приемом посетителей, а я сразу поднялся в резидентуру.

В кабинете шефа уже находились Толя Сугробов и Федорин. По их озабоченным лицам я сразу понял, что они уже несколько раз прокрутили пленку, и настроение от этого у них изрядно испортилось.

Мне показалось даже, что, здороваясь со мной, каждый из них как-то сочувственно пожал мне руку.

Шеф не стал томить меня в ожидании и задавать всякие вопросы, а посмотрел на Толю и коротко скомандовал:

— Включай!

Толя нажал клавишу кассетного магнитофона.

Из динамика послышался шум улицы, какие-то непонятные звуки, затем шорох подъехавшей автомашины (это была моя автомашина), стук дверцы, и я в который уже раз подивился чувствительности электроники, которая способна, кажется, уловить любой звук в радиусе нескольких десятков метров и без больших искажений передать его на сотни миль.

Затем мы услышали какое-то дробное металлическое позвякивание: это Рольф опустил жетон в первый телефон-автомат, затем он несколько раз ударил по рычагу, но так и не дождался гудка, повесил трубку, вынул жетон, и я подумал, что, может быть, незачем было отключать этот телефонный аппарат, потому что из соседней кабины тоже все великолепно прослушивалось.