Хуже всех, однако, в этот вечер пришлось нашему консулу. Дело в том, что француз, добросовестно желая вызволить меня из возможных неприятностей, позвонил-таки в посольство. После его звонка дежурный по посольству сообщил о моих проблемах консулу. Когда я приехал в посольство, консул уже уехал выручать меня из беды и чуть не до полуночи рыскал по всему району, где расположен туристский комплекс, в поисках моей машины. Утром он едва не накинулся на меня с кулаками, но я, как ни в чем не бывало, сказал, что представления не имею ни о каких происшествиях, поскольку вчера вечером был в кино, а его, видимо, просто кто-то разыграл.
Не мог же я сказать ему, как все произошло на самом деле! Мы хоть и были друзьями, но мои служебные дела его совершенно не касались.
В работе с этим французом мне «везло» на всякие инциденты. Однажды, когда мы ехали с ним в машине, дорогу неожиданно перебежала маленькая девочка. Я успел отвернуть в сторону и затормозить, но меня занесло и развернуло. Девочку я не зацепил, но едва не влетел в дерево.
Когда все обошлось и мы продолжили нашу деловую поездку, я спросил француза, как бы он поступил, если бы я сбил девочку или ударился в дерево. Он, не оценив должным образом ситуацию, ответил, что остался бы со мной до приезда дорожной полиции, чтобы засвидетельствовать, что я ни в чем не виноват, так как девочка неожиданно выбежала на дорогу из-за укрытия и предотвратить наезд было невозможно. Тогда я самым решительным образом раскритиковал его решение и сказал, что, если, тьфу-тьфу, в тот момент, когда мы едем вместе, случится какой-нибудь наезд или авария, первое, что он должен сделать, если останется жив и сможет самостоятельно передвигаться, это убегать, уходить или уползать с места происшествия.
— А как же ты, Мишель? — спросил недоумевающий француз.
— Даже если я буду умирать, запомни — ты обязан уйти! — снова повторил я. — Остальное не твое дело!
Именно после этого разговора мы стали настоящими друзьями, потому что он по достоинству оценил мою заботу о его безопасности. А историю с полицейскими мы потом часто вспоминали как забавный эпизод в наших деловых отношениях…
Итак, при всех сложностях, связанных с использованием автомашины, из многих зол приходилось выбирать меньшее.
Каждая моя встреча с Рольфом на следующий день становилась предметом всестороннего анализа, в кабинете у шефа. И по каждой встрече у нас со Скворцовым возникали споры, в ходе которых мы поочередно находили доводы «за» и «против» того, что Рольф работает с нами честно или по заданию контрразведки.
Так, совершенно неожиданно оказалось, что Рольф является любителем поговорить о «большой политике», и, хотя наши встречи были непродолжительными и весьма насыщенными обсуждением деловых вопросов, он практически на каждой из них находил возможность, чтобы затронуть какую-нибудь острую международную проблему и попросить ее прокомментировать. Правда, довольно быстро выяснилось, что сам он в политике разбирается довольно поверхностно, к тому же, как правило, он никогда не спорил со мной и быстро соглашался с моими доводами, даже когда поначалу высказывал противоположную точку зрения.
Еще после первой встречи, узнав, что по инициативе Рольфа состоялось обсуждение политических проблем, Скворцов недоуменно спросил:
— Но он же в клубе сказал, что политика его не интересует?
— Я напомнил ему об этом, но Рольф ответил, что сказал так только потому, чтобы не садиться со мной за один стол. Говорит, не хотел раньше времени вступать со мной в разговор.
Обратили мы внимание и на то, что Рольф очень скупо и неохотно рассказывает о своих сослуживцах, ссылаясь при этом на нежелание подвергать себя опасности. И вообще, он довольно часто заводил разговор о своей безопасности, однако на встречах всегда вел себя довольно спокойно и никогда не торопился. На этот счет у Скворцова был такой довод:
— Я понимаю его опасения. Одно дело — брать документы со своего стола и рассказывать только то, что тебе известно по работе, и совсем другое — изучать сотрудников «русского отдела»! Несоизмеримый риск, поэтому он и не идет на это. А что касается его поведения на встречах, то Хансен ведь далеко не трус, не так ли?
— Совершенно верно, — согласился я, — мне кажется — он очень смелый человек.
— Вот видишь, Михаил Иванович, так что и здесь все выглядит вполне логично.
Было, однако, одно обстоятельство, которое у нас обоих вызывало все большую озабоченность. А состояло оно в том, что в течение всего времени пребывания в стране местная контрразведка уделяла мне повышенное внимание: я четыре, а то и пять раз в неделю отмечал за собой плотное, иногда просто демонстративное наблюдение. Правда, в этом наблюдении были существенные изъяны и даже зияющие дыры, чем я, как мне, по крайней мере, казалось, умело и пользовался, чтобы не нарушать свой привычный рабочий ритм.
Но самое интересное было то, что в те дни, когда предстояла встреча с Рольфом, слежки за мной не было. Вернее, перед первыми встречами, в конце марта и начале апреля, я еще фиксировал за собой наблюдение на начальном этапе проверочного маршрута, но каждый раз соглядатаи теряли меня, как говорится, на ровном месте. Дважды, заметив слежку, я не выходил на основную встречу с Рольфом, и с тех пор наблюдения в такие дни не стало совсем.
И это было еще не все!
Скворцов как-то спросил:
— Кстати, Михаил Иванович, Хансен когда-нибудь интересовался, была ли за тобой слежка перед встречей с ним?
Я задумался, мысленно прокручивая в памяти все наши беседы, и уверенно ответил:
— Нет, ни разу!
— Неужели это его не беспокоит? — изумился шеф. — Или он так полагается на твои профессиональные навыки?!
Самому тщательному анализу, конечно, подвергалась вся поступающая от Рольфа информация. Надо прямо сказать, что в этом плане все выглядело довольно благополучно, поскольку эта самая информация соответствовала его возможностям и была для нас весьма полезной. Однако и здесь были отдельные сомнительные моменты.
Это касалось прежде всего тех графиков наблюдения контрразведки за сотрудниками советских учреждений, которые он теперь передавал регулярно накануне очередного месяца. В целом наши наблюдения и доклады сотрудников посольства, замечавших за собой слежку, соответствовали этим графикам, хотя были и отдельные отступления. Правда, Рольф предупреждал нас, что подобные несоответствия возможны, и давал этому убедительные объяснения.
Причина была проста: деятельность любой контрразведки организована таким образом, что ни один сотрудник, в том числе и ее руководители, не знают, да и не могут знать всего, что происходит в различных подразделениях. И не только потому, что контрразведка живет и работает по законам строжайшей конспирации, но и потому, что это довольно динамичный организм, деятельность которого подвержена множественным изменениям, проистекающим как из самой природы и назначения этого учреждения, так и под воздействием разного рода внешних обстоятельств. К их числу относятся политическая ситуация в стране в каждый конкретный день, распоряжения высшего руководства, вновь поступившие сведения о деятельности иностранных разведок и даже такие, казалось бы, несущественные факторы, как личные амбиции и соперничество руководителей различного ранга. К тому же любой оперативный план — это не догма, он может меняться в зависимости от различных объективных и субъективных факторов.
Было еще одно обстоятельство, с которым приходилось считаться при оценке достоверности поступающей от Рольфа информации о намерениях и планах «русского отдела»: в контрразведке этой страны, как и в аналогичных службах многих других стран, существовали бригады «свободного поиска», работа которых планировалась только в общих чертах, а в остальном строилась по принципу самостоятельного поиска объектов, представляющих интерес для контрразведки. Такими объектами для бригад «свободного поиска», закрепленными за «русским отделом», были, естественно, сотрудники советского посольства и других учреждений.
