Несколько любопытных, в том числе группа туристов, наполовину японская, наполовину польдевская, пытались разглядеть убитого, который, несмотря на природную скромность, вынужден был позировать фотографам во всех ракурсах. Появление инспекторов вызвало прилив интереса среди собравшихся. Блоньяра узнали в лицо.

Возле трупа кто-то стоял на коленях: это был судебный медик, доктор Петио. Увидев Блоньяра, он встал и протянул инспектору руку, всю в пятнах и ссадинах от кислотных ожогов (в свободные минуты он проводил опыты по растворению тканей животных в различных кислотах: азотной, серной, соляной, а также лимонной и муравьиной, намереваясь написать фундаментальный научный труд по этому вопросу). Не утруждая себя любезностями, доктор сказал:

— Время смерти: за два часа до или через два часа после полуночи.

Причина смерти: удар тупым предметом в основание черепа; продавливание черепной коробки, и так далее.

Пол жертвы: мужской.

Возраст: вроде бы средний, точнее сказать не могу, это не совсем моя область.

Послеоперационный шрам от удаления аппендикса отсутствует.

Результаты вскрытия: через двое суток после того, как он поступит в мое распоряжение.

Вопросы есть?

У меня все, приступайте.

Блоньяр смотрел на убитого. Он сверлил его пронизывающим взглядом, со всей пытливостью и зоркостью, на какие был способен. Это была первая минута их встречи, имевшая для Блоньяра такое же значение, как первый взгляд для влюбленных. Между ним и жертвой устанавливалась связь, целью которой было раскрытие тайны убитого, выяснение имени соперника Блоньяра, — убийцы. Необходимо было как можно ближе познакомиться с жертвой. Жертва будет уклоняться от расспросов, скрытничать, всячески оберегать свою тайну: тайну своей жизни. Но Блоньяру надо преодолеть ее сопротивление. Прошлое жертвы должно стать будущим их знакомства, и в этом прошлом когда-то, где-то произошло некое событие, которое, как говорят компьютерщики, запустило программу, неизбежно приведшую к смерти, к убийству. В жизни жертвы, как на видеопленке, прокрученной в обратную сторону, появится незнакомое лицо — лицо убийцы.

Вот почему Блоньяр так пристально смотрел на убитого. Он сразу понял, что задача его на сей раз будет чрезвычайно трудна.

Этот убитый был не такой, как другие. Он и инспектор говорили, в общем-то, на разных языках. И хотя он принадлежал к близкому, знакомому миру, инспектор не был подготовлен к тому, чтобы войти в этот мир. В данном расследовании ему придется совершать огромные усилия, чтобы думать, как жертва, рассуждать, как она. (В этом заключалось своеобразие блоньяровского метода: большинство великих сыщиков пытаются рассуждать, как преступник, ставят себя на его место — глубокое заблуждение! Решающей фигурой в преступлении является жертва; преступник — лишь ее тень.) На мгновение его охватила паника: а что если преступник — тоже… Однако он сразу же взял себя в руки: должно быть, на нем сказалась усталость, бессонница, реакция после успешного завершения Дела о Разбитом Сосуде.

Отведя глаза от трупа, отныне четко запечатленного в его памяти (а также на негативах полицейского фотографа), он медленно обвел взглядом место преступления. Как сюда попал убитый? Сам пришел? Что ему здесь понадобилось? Вопросов была уйма.

Когда он смотрел на толпу, взгляд его встретился со взглядом старой женщины, сидевшей на скамье среди других женщин, которые утешали ее, расспрашивали, ловили каждое ее слово, жадно и с восхищением смотрели на нее. (Как мы знаем, это была мадам Эсеб.) И вдруг вспыхнула и погасла какая-то искра, словно между ними пробежал электрический ток. Эта старая женщина что-то знала. Или скорее боялась чего-то, подумал Блоньяр. Она боялась чего-то такого, о чем не хотела знать.

Попробуем чуточку опередить инспектора. Этот непостижимый человек продвигается с такой быстротой. К счастью, у нас есть свои источники сведений. Мы ведь присутствовали, или почти присутствовали при убийстве.

Мы-то совершенно точно знаем, что жертва боялась Александра Владимировича. Мы знаем это с первой главы, которую пока еще не забыли. А еще мы знаем, что у мадам Эсеб было предчувствие: вскоре она вновь увидит своего любимого и потерянного кота Александра Владимировича. Поэтому мы, используя безошибочную интуицию Блоньяра, можем угадать, чего опасается мадам Эсеб: что Александр Владимирович вернулся в Город и замешан в убийстве. Эта мысль не дает ей покоя. Она даже забывает о своем Грехе, сегодня она так и не успела помолиться.

Блоньяру не пришлось долго прислушиваться к своей интуиции или выяснять, насколько она верна. В церкви послышался шум; все взгляды обратились к двери.

Пришел отец Синуль, сопровождаемый болезненным любопытством и поверхностным сочувствием окружающих. Он шел, согнувшись пополам от душевной боли, усугубленной болью физической (физическая боль была вызвана подагрой: у него как раз был острейший приступ подагры, — от неухоженности и от злоупотребления пивом); опираясь на двух молодых женщин, которые поддерживали его с обеих сторон, он пришел опознать жертву.

Мадам Ивонн, его соседка и хозяйка «Гудула-бара», разбудила его и со всей возможной осторожностью сообщила страшное известие. Перед этим ему снился часто повторявшийся тяжелый сон: маэстро Андре Изуар нещадно ругает его за исполнение чаконы Пахельбеля, которую, как ему казалось, он знал назубок.

Он не хотел идти один и, поскольку дочери его были в отъезде, попросил двух молодых женщин сопровождать его. У той, что поддерживала его справа, были рыжие волосы. Ее звали Лори. Вскоре мы с ней еще встретимся.

Та, что поддерживала отца Синуля слева, была Героиня нашего романа: Прекрасная Гортензия. Сейчас не время описывать ее внешность, — отец Синуль дошел до девятого ряда скамей. Арапед и Блоньяр отошли в сторону. Отец Синуль один идет к шестой скамье. И смотрит на убитого.

Его черты еще искажены ужасом, но в то же время они словно смягчились, проникнутые величавой безмятежностью, которая предшествует распаду. Он успокоился навсегда. Он больше не будет страдать, не испытает ни голода, ни жажды, забудет о муках любви.

В последней, отчаянной попытке самозащиты, перед роковым ударом, он зажал хвост межу задними лапами. Его шерсть слиплась от крови.

— Бедный ты мой старикан! — говорит Синуль.

Жертва — его собака Бальбастр.

Гортензия — это героиня; и не просто героиня, а Героиня с большой буквы. И это Прекрасная Героиня: Прекрасная Гортензия.

Кроме того, это Моя Героиня. Меня, Автора этих строк, радует и ободряет тот факт, что я могу предложить читателям такую прекрасную героиню. Мне кажется (впрочем, возможно, я ошибаюсь), что если у тебя перед глазами, по крайней мере, на время, необходимое для чтения книги, будет красивая, милая и неглупая героиня, это доставит тебе удовольствие и отвлечет от жизненных тягот. В вечном споре, который ведется в литературе с самого ее возникновения: что лучше — молодая, красивая, милая и абсолютно здоровая героиня, или же старый, уродливый, противный и больной герой, — я решительно придерживаюсь первого мнения.

Итак, Гортензия — это Героиня. И все же я не могу, здесь и сейчас, дать вам ее портрет.

Причина проста: это мне запретил Издатель.

А почему Издатель запретил мне давать портрет Гортензии, моей героини, обладающей всеми моральными и физическими свойствами, какие положены молодой и красивой героине? Именно из-за ее физических свойств, о которых я без конца распространялся в первом, машинописном варианте моего произведения.

Дело в том, что в данный момент мой Издатель занимается самоцензурой. В окружающем мире, с которым я стараюсь не иметь ничего общего, поскольку недоволен тем, как обстоят в нем дела и хочу наказать его за это моим невмешательством, в окружающем мире, говорю я, у издателей есть в данный момент два непримиримых врага: как пробурчал мне по телефону мой издатель («пробурчать» — редкое старинное слово, обозначающее тон, каким издатель разговаривает с автором, требуя сделать купюры), некто Правонезнайский и некто Квипрокво (по крайней мере, так я расслышал сквозь бурчание и дипломатичное покашливание) не желают читать о физических свойствах героинь (а тем более героев).