Короче говоря, Гортензия была счастлива вновь оказаться в объятиях взломщика и позволила взламывать себя всеми способами, какие только можно вообразить. Это было бабье лето их любви. Они проводили послеполуденные часы в восхитительной сладострастной неге. Они ели яичницу с макаронами или пиццу, любовно разогретую Гортензией, а на десерт пирожные, которые присылала мадам Груашан, чтобы не дать Гортензии умереть от истощения. Вечером Морган уходил на свою работу взломщика, а утром приходил и отсыпался. Так могло бы продолжаться еще долго, и Гортензия думала, что это продлится еще долго, но вышло иначе. Должен признаться, мне было тяжело все это выслушивать, тем более что Иветта, не зная о моих чувствах, не упускала ни единой подробности, и если бы не мой напряженный интерес к расследованию, которое близилось к успешному концу, я бы, вероятно, не выдержал (ну и что бы ты сделал, придурок? — Примеч. Автора) (а он занервничал! — Примеч. Рассказчика) (Может, вы прекратите? Какое дело читателю до ваших разборок? — Примеч. главного редактора, завизированное издателем и одобренное редсоветом, секретаршей, верстальщицей, любовником секретарши и коммерческим директором.)
Произошло это так.
Погода все еще стояла ясная. Солнечные дни были как норвежские омлеты между холодными, но живительными ночами. Но приближалось начало учебного года, синоптики все упорнее и все убедительнее обещали холод и сырость, и на тайном военном совете Крупных Колбасников шла подготовка к зимней кампании. А значит, Гортензии нельзя было больше откладывать грандиозную операцию по уборке летних вещей и доставанию зимних, и на это имелись три причины.
Во-первых, с началом учебного года Гортензии придется ходить на лекции. Там она потратит те скудные силы, которые останутся у нее после безумств Моргана.
Во-вторых, когда на улице станет холодно, а главное — мокро, нельзя будет носить летнюю одежду и придется надевать зимнюю. Многие подруги Гортензии уже сделали этот шаг, и она не могла больше откладывать.
Третья и самая главная причина заключалась в том, что Гортензия не могла провернуть это дело в одиночку, ибо:
а) у нее было огромное количество как летних, так и зимних вещей, и все их надо было перекладывать с места на место, доставать с полок, вынимать из ящиков, снимать с вешалок; б) при этом Гортензия всегда прибегала к помощи мамы, которая решала, что именно в ее гардеробе стало лишним и чем его следует дополнить — в порядке отцовского садизма; в) поскольку Крупные Колбасники приступили к рождественской кампании (отбор индеек, оптовые закупки паштета из гусиной печенки, трюфелей и т. д.), отец Гортензии очень скоро должен был стать крайне нервозным и постоянно нуждаться в присутствии супруги, и ей, конечно же, будет некогда заниматься Великой Уборкой и ездить по магазинам.
По всем этим причинам (первой, второй, третьей «а», третьей «б» и третьей «в») Гортензия позвонила маме, и они условились о встрече в пятницу, во второй половине дня. Она раньше времени отпустила Моргана и начала доставать летние вещи.
Взглянув на летний гардероб дочери, мать сразу же увидела то, что давным-давно должна была заметить сама Гортензия, не будь она так рассеянна, так наивна, так молода, неопытна и так влюблена: огромного количества вещей недоставало — и притом огромного количества самых дорогих, самых элегантных, самых изысканных вещей, о чем читатель, если он не столь же молод (или стар, какая разница), неопытен и влюблен, догадывался с самого начала. Мать Гортензии побледнела. В ее материнском сердце (точнее, в голове, но сначала в сердце) вихрем пронеслись самые ужасные подозрения: наркотики, тайные пороки, аборт, жиголо — все, что пугает и тревожит матерей в наше время, — худшие подозрения пронеслись, сопровождаемые набором слов, какие полагаются в таких случаях. Вначале Гортензия не поняла, о чем ее спрашивают и почему мать так взволнована. Потом сообразила, в чем дело, и пелена упала с ее глаз. Она покраснела, забормотала что-то невнятное, наотрез отказалась отвечать на вопросы, усилив сразу все самые страшные и взаимоисключающие подозрения матери, обещала все рассказать в другой раз, проводила ее, села на кровать и залилась слезами.
Она проплакала пятьдесят три минуты. Затем она вытерла глаза, приняла очень горячую ванну и начала злиться (браво, Гортензия! Я давно этого ждал! Милая, дорогая Гортензия! — Примеч. Рассказчика). Взламывать и обчищать загородные дома, фабрики по пошиву бюстгальтеров, ювелирные лавки — это прекрасно, это призвание Моргана, его судьба, к этому по сути его обязывало «золотое правило», и она ничего не имела против. Но покуситься на ее туфли, в жаркой тишине after-glow[8] (так в «Унесенных ветром» называются минуты после неистовых объятий, когда любовники в томном изнеможении распростерлись на смятом ложе) вероломно красть самые дорогие и красивые экземпляры из ее коллекции обуви — это уже слишком! Гортензия мгновенно увидела Моргана в другом свете, и этот свет ей не понравился. Она решила посоветоваться с Иветтой. Позвонила ей и сообщила о своем Разочаровании.
Иветта отозвалась сразу. Было пятнадцать часов шесть минут. С помощью трех телефонных звонков она назначила на семнадцать часов в доме Синуля заседание Военного Совета. В нем должны были принять участие Синуль, его жена, дочери и Бальбастр (он сполна узнал страдания любви, когда потерял Гоп-ля-ля), сама Иветта и я, Рассказчик. Меня пригласили на эту ответственную встречу, так как Иветта (ни о чем не догадываясь) предполагала, что мои связи с Блоньяром могут оказаться полезными, если понадобится дать ход этому делу. Помимо принятых решений итогом Военного Совета у Синулей стала дружба, завязавшаяся между Гортензией и Арманс (которая находила ее симпатичной, хоть и несколько глуповатой для ее возраста); дружба эта очень пригодилась мне впоследствии, когда Арманс была на стажировке в издательстве, где публикуется наш Автор.
Итак, Военный Совет под председательством Иветты собрался в семнадцать часов в гостиной Синулей, перед громадным блюдом с пирожными и булочками от Груашана, способствующими работе мысли и щекочущими воображение. Гортензия была одета, как одеваются в печальных обстоятельствах. Она выбрала самое строгое из своих летних платьев, какое можно было бы надеть, например, на уик-энд в Уэльсе, где не разглядишь моря, пока не ступишь в воду, потому что дождь и туман стоят в воздухе плотной завесой; приходится целый день сидеть в пабе или у себя в комнате и есть ячменные лепешки с корнуэльским кремом. Впрочем, строгость этого платья возмещалась его открытостью вверху и внизу; верхняя его часть щедро открывала груди Гортензии, когда она наклонялась над тарелкой, а нижняя как бы сама собой поднималась над скорбно и непроизвольно расставленными коленями так, что у меня, сидевшего напротив, перехватывало дыхание и пропадал голос.
Иветта начала с того, что кратко объяснила причины моего присутствия на Совете. Гортензия не была со мной знакома, но я почувствовал, что пламенные взгляды, которые я устремлял на нее возле лавки Эсеба в течение месяца, оставили в ней какой-то подсознательный след: она мгновенно дала понять, что считает меня своим страстным поклонником (так оно и было), и у меня сложилось впечатление, будто я не был ей противен, несмотря на ее угнетенное состояние. Это еще более укрепило во мне решимость помочь ей избавиться от преступника, который так постыдно обманул ее доверие.
Затем Иветта изложила присутствующим историю событий, особо подчеркнув доверчивость и невинность счастливой Гортензии, ее снисходительность в тот момент, когда был открыт чемодан взломщика, и под конец сообщила о сегодняшнем трагическом открытии.
— Вот почему мы собрались здесь. Что будем делать?
Синуль предложил набить ему морду при условии, что мы в это время будем держать его за руки и за ноги. Все остальные единогласно отвергли это предложение.
