Он ел молча и был как-то церемонно вежлив по отношению к хилому тринадцатилетнему сыну-калеке.

В конце концов старый Риццо хорошенько надрался и, словно подводя итог обеду, впечатал огромный кулак в накрытый клеенкой столик. Он напомнил Богу и людям, кто он такой, что, дескать, он привык сиживать за столами побольше этого: «Sono Rizzo! Io prendo la tavola piu grande del locale!»[25] Прибежал хозяин, и оба старика, обнявшись, всплакнули. Потом Крыс повел отца домой. В квартире старик огляделся и издал жуткий вопль, словно неожиданно проснулся и увидел, что семью вырезали бандиты, а стены дома забрызганы кровью. Уставившись поверх головы Крыса, будто того и не существовало, старый каменщик, рыдая, вопрошал снова и снова, где его дети: «Dove sono i miei ragazzi terribili?»[26] С той поры Крыс стал единственным для отца; впрочем, здесь не последнюю роль сыграла его физическая немощь. Но так или иначе, жизнь ему улыбнулась. Отец многое спускал Крысу и никогда не бранил. Обеды по воскресеньям продолжались. Разговоров за маленьким столиком почти не велось, зато там царила внутренняя близость, мирная любящая атмосфера. Папаше Риццо перевалило за шестьдесят, он погрузнел, облысел, ослаб здоровьем и стал напоминать облезлого добродушного медведя. За обедом он выпивал литр кьянти, а по дороге домой все гладил последнего сына тяжелой рукой по голове или обнимал его за плечи. И вот однажды летом, возвращаясь из ресторана, отец всей тяжестью обрушился на Крыса, придавив его к земле.

Когда Крыс, барахтаясь, вылез из-под отца, он понял, что тот мертв. Он скончался мгновенно на глазах у толпы, запрудившей залитые солнцем улицы Бронкса.

С тех пор Крыс остался один-одинешенек.

Ему было шестнадцать, он в жизни ничему не учился, но от природы быстро соображал и, как многие дети, выросшие в больших семьях, умело врал без зазрения совести.

С этим «багажом» он и вошел в жизнь.

Крыс мог часами болтать о Бронксе, о Манхэттене, да и почти обо всем на свете. Но любимым коньком была Флорида, и, хотя он там ни разу не был, рассуждал он на эту тему с гораздо большим апломбом, чем на любую другую.

Он частенько листал цветные проспекты туристических компаний и собирал газетные вырезки. Еще у Крыса имелась книга «Курорты Флориды и Карибского моря». В этом очаровательном (по его выражению) месте есть все условия, чтобы жить припеваючи, — солнце и кокосовые орехи, причем в таком изобилии, что не знаешь, куда от них деваться. Ну, с солнцем попроще — нужна только широкополая шляпа, очки и кремы. А вот с кокосами прямо беда — их столько на улицах валяется, что тамошние власти вынуждены нанимать огромные колонны грузовиков, чтобы их собрать и дать дорогу транспорту. А кокосовые орехи — это тебе и завтрак, и обед, и ужин, любому ребенку ясно. Как проголодаешься, сорви орех, вскрой ножом и — в рот. Расписывая прелести этой пищи богов, Крыс всегда сопровождал свои слова выразительнейшими жестами.

— Тут одна загвоздка, — втолковывал он Джо, плотоядно причмокивая, — такая штука, понимаешь… Теплое молочко по роже течет и прямо за шиворот. И тут надо от этой вкусноты оторваться и ряху обтереть. А отрываться неохота. Вот ты смог бы? Я-то смогу.

А уж насчет рыбы Крыс разливался таким соловьем, что и Джо уверовал — там для этого дела ни удочка, ни леска, ни крючок не нужны. Перед глазами витала сладостная картина — вот он и Крыс у воды весело галдят: «Рыбка, рыбка! Плыви сюда!» И тут же из волн выпрыгивают прямо в руки две здоровенные рыбины, уже зажаренные. Глупо, конечно, но Джо ясно ощущал аромат жареной рыбы.

Иногда, чтобы не оборвать столь приятную беседу, Джо подбрасывал вопрос:

— Старик, а ты обдумал, где мы будем ночевать? У них ведь там «крестов» нету, это уж как Бог свят.

Но у Крыса был готов ответ на все. Он начинал расписывать бесконечные мили песчаных пляжей, прогретые солнцем, с беседками, павильонами, бунгало на любой вкус, скамейками, устланными мягкими подушками. Там, защитившись от дождя и ветра, можно спать, как у Христа за пазухой.

Однако чаще всего приходилось думать и говорить о деньгах.

Крыс был просто не способен зарабатывать на жизнь сколько-нибудь честным путем. Оба они порядком поистрепались — значит, на стоящую, хорошо оплачиваемую работу их не возьмут. Да и квалификация у друзей была не та. Вдобавок, им не улыбалось вкалывать целый день. Крыс, например, даже разговоры об этом воспринимал, как оскорбление. Но жить мелким жульничеством было тоже нелегко — уж слишком много конкурентов, приходилось постоянно подыскивать что-то новенькое, а где гарантия, что не попадешь впросак? Как с теми автоматами на стоянке, черт бы их драл! Что касается возможностей Джо делать деньги по прямому призванию, то Крыс безапелляционно заявил, что с бабами этот номер не пройдет. Там работали свои специалисты с соответствующей экипировкой, манерами и внешностью.

Образ ковбоя в Нью-Йорке не проходил, на него не ловились даже гомосексуалисты, разве только сугубо специфическая их группа, проявлявшая склонность к мазохизму. («А что это за субчики, я тебе и рассказывать не хочу, все равно не поверишь».) Тем не менее временами, когда совсем уж донимал голод, Крыс переступал через свои принципы и устраивал Джо свидания с «субчиками» за пять — десять долларов. От того требовалось только не возмущаться в течение нескольких минут. Но от этих «свиданок» у Джо делалось мерзко и муторно на душе. Он как бы становился на одну доску со своими партнерами — отсюда и душевное смятение, и гнев. Крыс признавал, что делать деньги таким путем — довольно погано. Он утверждал, что любая проституция — самое тяжкое дело в мире, конкурентов всегда навалом, а сейчас и подавно нелегко — все бесплатно дать норовят. Единственное, на чем можно еще погреть руки, — это обобрать клиента, но тут нужны хитрость и тонкий расчет. Крыс понимал, что именно этих качеств его другу-ковбою и недостает, поэтому не подбивал его выступать в таком качестве. Сам Крыс был достаточно хитер и ловок, но его шансы на успех резко снижались из-за сухой ноги («Ты возьми, к примеру, обычного педераста: кто захочет иметь дело со мной, убогим?»).

У Крыса была более подходящая для него специальность — он промышлял по карманам. Но ему обычно не везло. «Объекты», как правило, раза в два выше и толще Крыса, частенько хватали его за руку и уже давно могли бы сдать в полицию, но Крыс, попавшись, начинал канючить, взывать к милосердию пострадавшего, вовсю спекулируя на своем уродстве. Несколько лучше ему удавался другой вид жульничества, который, однако, требовал больше времени и приносил меньше прибыли. Крыс усаживался в баре, завязывал разговор с посетителем и потом, улучив момент, пытался украсть кошелек собеседника. Иногда он так просиживал битый час, а уходил всего лишь с какой-нибудь мелочишкой в кармане и парой кружек пива в животе.

Джо от этой самодеятельности просто тошнило («Тоже мне, дело!»). Он презирал медяки, нажитые таким путем, и Крысу частенько приходилось сочинять небылицы, чтобы объяснить их происхождение. А иначе Джо отказывался есть и ходил голодный, с вытянувшимся лицом.

Все же Джо по-прежнему радовался дружбе с Крысом. В эти недели ничто не страшило его больше, чем перспектива снова остаться одному.

Казалось, он зажил по-новому, стряхнув с плеч груз одиноких лет, но он чувствовал, что эти годы притаились где-то поблизости, бросая тень на настоящее, как существа из ночных кошмаров: черные, безжалостные, готовые снова утащить его своими щупальцами в безбрежное море одиночества.

Так, плывя по течению, друзья прожили октябрь и окунулись в мерзкую погоду ноября. В жизни не происходило ничего особенного.

Схожесть дней и отсутствие всяких надежд на лучшее рождали в Джо все возраставшее беспокойство и тревогу, которая временами перерастала в панику.