Итак, Джо лениво размышлял о своих потных ногах, о ночном небе, о том, что валяется на заплеванном полу, и вдруг с потрясающей остротой осознал: он никто, ему нет места на Земле, он выпал из времени и всем на него наплевать. Это было чудовищно; это не могло сразу ужиться в сознании и вползало в мозг постепенно, угнездившись в самых укромных уголках. И пока эта мысль завладевала его существом, Джо думал о всякой ерунде, к примеру, о том, считал ли кто-нибудь звезды и из чего они сделаны, наверно, из серебра, иначе с чего бы им блестеть? Из мерцающего серебра, а кто же те три женщины с серебряными голосами, блондинки из далекого детства, еще до Салли Бак? Наверно, все-таки они были шлюхи…

Маленький транзистор на груди легонько покачивался в такт биению сердца.

Слава Богу, эти сукины сыны не забрали радио, хрен им в зубы, вот он, приемничек, тут висит. Джо берег батарейки и не включил приемник, лишь вдохнул запах кожаного футляра и зажал транзистор в руках.

Глядя на звезды и луну, Джо утратил чувство реальности. Он не спал, но как бы грезил наяву и видел в грезах себя, лежащего в грузовике.

Впрочем, грузовик был ни при чем — с таким же успехом Джо мог в ту ночь лежать где угодно, хоть в пещере на далекой планете. Он лишился имени и облика человека, превратился в мельчайшую частицу, оторванную от всего.

Джо действительно вообразил, что он на другой планете, а желтый шар, висящий над ним, — это Земля. И ему вспомнился старый сон — по краю Земли идет бесконечный поток людей.

Но людей вокруг не было.

Джо понятия не имел, куда податься. Он как лунатик бродил по улицам, а сентябрь меж тем утверждался в своих правах.

Скоро станет холодать, а еще раньше кончатся деньги.

Пока, однако, было еще тепло, а оставшиеся деньги — семь долларов — Джо распределил с рачительностью бедной вдовушки. Теперь он мог позволить себе только самое необходимое, да и то не все. Он научился питаться почти задаром: автомат выдавал порцию вареных бобов или макарон с сыром всего за двадцать центов; потом можно податься к зеленщику и набить карманы изюмом и морковкой за четверть доллара, а яблоки, персики и сливы — просто спереть в лавчонках на Девятой Авеню; были еще и еврейские раззявы-булочники с их пахучим товаром. Джо никогда не был склонен к полноте, сейчас он потерял в весе всего несколько фунтов и оставался в хорошей форме. Но вокруг глаз начала проступать предательская синева, а сами глаза запали. И все из-за ночевок в неудобных местах — грузовиках, кинотеатрах, на вокзальных скамейках, автобусных остановках.

На лице Джо появилась некая светлая печаль, как у святых на иконах. Теперь он не искал встреч с отражением — каждый взгляд в зеркало напоминал о крахе надежд.

Но следить за своей внешностью Джо не бросил и чистоте тела уделял даже больше внимания, чем раньше.

Мыло и бритву он носил в кармане, зубную щетку затыкал за голенище, а мыться и чиститься ходил в туалеты, кафе и бары. Он ежедневно обтирался и не упускал возможности снять сапоги и ополоснуть ноги. Когда его заставали за этим занятием, Джо, скрывая смущение, полоскался еще пуще. С некоторых пор он уверовал, что лишь вода и мыло помогут ему остаться человеком.

В общем, весь день проходил в трудах. Он часами шатался по дешевым лавчонкам, околачивался у прилавков, обмирая от восторга перед грудами чистых носков и прикидывая, как бы половчее стянуть пару. Заходил в парикмахерские и сосредоточенно думал, не пора ли постричься и не влетит ли это ему в копеечку. Короче говоря, мелочи, о которых Джо раньше и не думал, вдруг приобрели важнейшее значение в его жизни.

Мысли пойти работать порой посещали его, но никогда не были ему свойственны, поэтому в голове надолго не задержались и на этот раз.

Нельзя сказать, что Джо вообще не интересовала работа, но он воспринимал ее как нечто отвлеченное. Он частенько глазел на работающих. На Бродвее наблюдал, как готовят пиццу, и это представлялось какой-то странной игрой, смысл которой Джо не мог до конца постигнуть. Зачем человек работает? Ради денег. На что он их тратит? На жилье, еду, семью. Проще не бывает. Но Джо такое объяснение не удовлетворяло. Мозг не воспринимал кажущейся простоты, а искал глубинных, скрытых, истинных причин.

И всегда за простым ответом, который напрашивался, у Джо возникало более глубокое объяснение.

Оно появлялось в потайных уголках сознания и казалось светом, озаряющим истинный смысл окружающего.

Однажды дождливым вечером — как оказалось, это был последний вечер его одиночества — Джо решил за шестьдесят пять центов отоспаться в кинотеатре на Сорок второй улице. Там показывали фантастический фильм про землян, которые очутились на далекой планете, где властвовал Голос. Он был бестелесен и исходил вроде бы из ниоткуда. За вечер фильм прокручивали несколько раз, и сны Джо прекрасно уживались с сюжетом.

Например, время от времени Голос взывал: «Земляне! Земляне!» — и Джо тут же просыпался, словно обращались к нему: «Джо Бак! Джо Бак!» Выспавшись, он решил посмотреть, что же это все-таки за Голос. Ему смутно казалось, что, разгадав эту загадку, он прояснит что-то и для себя. Но, конечно, выяснилось, что голос шел из диковинной машины, сделанной специально для этого фильма.

На следующее утро, как всегда, бродя по городу, Джо ощутил, что смотрит на людей по-новому.

Новое чувство было странным, но приятным — понимание общности людей с планеты Земля. Джо воображал, что все вокруг, да и он сам тоже, когда-то жили на Земле, но потом покинули ее, переселились на другую планету и тем не менее сохранили привязанность к старому дому. И вот теперь, заметив какую-нибудь старушку на улице, или бегущего ребенка, или ювелира в мастерской, шептал им: «Земляне, земляне». Теперь он видел их лица, тела, кожу, волосы сквозь призму чудесного чувства, рожденного в тот вечер.

Переполненный новыми переживаниями, он вдруг совершенно неожиданно, впервые за долгое время, столкнулся со своим отражением. Это случилось на Восьмой Авеню. Высокий красивый парень надвигался на него. Большие темные глаза смотрели пытливо — это был взгляд бывалого охотника. Через несколько секунд Джо, разумеется, понял, что это его собственное отражение, и все же в подсознании он питал смутную надежду наладить с этим охотником какое-то безмолвное взаимопонимание. Против воли он остановился и позвал самого себя: «Землянин! Землянин!» Но ответа не последовало, понимания не возникло, отражение, как и прежде, осталось плоским двойником, сказанное слово не вернулось к Джо.

На Сорок второй улице перед банком он увидел мистера О’Дэниела, упрекавшего кучку собравшихся людей в грехе одиночества.

— Я объездил нашу великую страну вдоль и поперек. — Правой рукой мистер О’Дэниел жестикулировал, а в левой держал американский флаг. — И я потрясен тем, что увидел. Улицы полны одинокими: мальчики и зрелые мужчины, девочки и женщины, люди всех рас — весь народ погряз в пучине одиночества. Я видел школьные дворы, где играли дети. И свет померк предо мною: я узрел в глазах резвящихся чад семена того же ужасного греха — одиночество уже пустило в них корни. Если его не выкорчевать, да-да, не вырубить безжалостно, страна рухнет в бездну, по сравнению с которой Содом и Гоморра покажутся пикником на лужайке. Вы слышите? Я призываю вас — придите в ряды Блаженных!

Джо понял, что проповедник завелся всерьез и надолго, и отправился дальше. А вслед неслось:

— Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленой? Так сказал Иисус. И я обращаюсь к Господу: помоги нам! Помоги, прежде чем одиночество отнимет у нас силу.

Постепенно слова проповедника потонули в уличном шуме. Джо обернулся — мистер О’Дэниел все размахивал руками. Джо заметил, что проповедник смотрел не в глаза людям, собравшимся на тротуаре, а поверх голов, словно ожидая явления Господня. Но Господь не являлся, и Джо подумал, а может, мистеру О’Дэниелу нужно совсем другое? Ведь он размахивает флагом совсем как затерянный в пустыне человек, который стремится дать знать о себе кому-то далеко-далеко. Но кому? Женщине? Ребенку? И откуда ожидать помощи? Из Нью-Джерси? С Восьмой Авеню? С Запада? Или с неба?