Казак и рыбак — это все едино! — авторитетно заявил Окул. — Казак, ежели он настоящий, в сухом сапоге карася словит!

— А как же, — вторил ему Ляпун. — На Дону, да на Волге, да на Яике чем кормимся — чешуей да плавником!

— Я как по первости на Дон прибежал, — посмеиваясь, рассказывал воровской казак Щербатый, — прибег, значить, ну ладно... Хопер переплыл, а много народу переправилось — человек с пятнадцать и более. Ну, которые сушиться да спать... А я до того оголодал, думаю: «Ну-ко, ушички наварю». Леска завсегда с собою, крючок закинул. А она как бешеная хватает... Натаскал куканчик. Ну ладно. Казан попросил, костерок сварганил и сижу. А уж светает... Хлоп, идут казаки с атаманом. И сразу пытают — чей костер? Я говорю — мой. Заробел даже. «Где рыбу взял?» — «Наловил». — «Когда переправился?» — «Вчерась к ночи». — «Щербой угостишь?» — «Ухой, что ли?» — «Это, — говорят, — у кацапов уха, а у казаков — щерба». Спробовали. Похвалили. Остальных беглецов спрашивают: «А вы что, много харчей имеете? Как собираетесь в войске содерживаться? Думаете, мы вас кормить станем? Ступайте обратно, на Русь смердячую, нам дармоедов не надобно. И нянек ходить за вами тут нет! А этого берем! Он гожий». И нарекли меня Щербатый, что, мол, я через щербу в товарищи вошел. А вы думали, что зубов нет? Зубы-то уж потом мне турок, Царствие ему Небесное, под Синопой кистенем выхлестнул.

Дни стали морозные да ясные! Небо синевы — ослепительной! Иней чистым серебром с ветвей темных елей сыпался. И снег под торбазами скрипел крупитчатый. Лесные люди ясачные мороженую рыбу привезли.

— Где взяли?

— А тут неподалеку, на Абалак-озере.

Живо снарядились сами ловить! Атаман Брязга всем своим стругом пошел. Двадцать человек.

Взяли пару лошадей, приспособили сани. Снасти, прикорму набрали. Двое манси на лыжах вперед побежали — дорогу показывать.

Взяли пару пищалей да самострелов — ради зверя какого, мало ли, по дороге попадется. Поехали.

Завыл-запел снег под полозьями, застучали копытами мохноногие сибирские лошадки. Гаркнули песню казаки. Воровскую, отчаянную:

Ловко пели, складно, вылетал пар из луженых глоток двух десятков самых отчаянных воровских казаков. С бору по сосенке собрались они со всей Руси к атаману Кольцу. Все бросили — и мать, и отечество! Гуляли по Волге, по морю Хвалынскому, грабили караваны персидские, да и купеческими не брезговали... Веселились-тешились. Сбились в ватагу воровскую, выбрали атамана Богдана Брязгу. Был- Богдан сыздетства подкидыш — потому и стоять ему без отца и матери пришлось за себя самому, потому и наловчился он по скулам да по макушкам кулаком брязгать, да так брязгал, что не одному супротивнику висок проломал. Скор был на руку, сноровист.

Под стать ему и Кирчига — хрипун. В бою, в корчме ли полоснули его засапожным ножом по горлу, повредили нужную жилу, потому и Кирчигой-хрипуном назвали его в Господине Великом Новгороде тамошние воровские люди-ушкуйники. А уж про Окула — бестию продувную, и говорить нечего. Окул — во всем окул — и в карман, и за пазуху залезет, и кошелек срежет, и в любую игру обыграет. Одно слово, Окул — обманщик. Бит сильно бывал, а повадок не изменил. Только вот среди казаков на походе баловать опасался. Здесь не то что на Москве да В Новгороде, здесь мигом в мешок и в воду. Страдал от этого Окул, страдали и воровские казаки — не давали им казаки вольные разгуляться.

Ох, половцы поганые! — ярились воровские. — Татарва недорезанная. Все у них не по-русски, и чекмени, и кушаки. Того нельзя, этого нельзя...

Шипели по углам, но языки прикусывали. Понимали, что вольных казаков только старые степные обычаи и спасают, а то давно бы крамола пошла. Давно бы друг другу горло порвали.

Нельзя сказать, чтобы вольные воровскими брезговали — товарищество казачье всегда было прочно: люб lie люб, а попал в казаки — брат! Все по-братски: и хлеб, и сеча; а все ж как ни перемешивал Ермак вольных с воровскими, а так выходило, что на одном струге — вольные, а на другом — воровские, у одного казана по-татарски говорят, а у другого — где по-нов-городски цокают, где по-московски акают. И ничего тут не поделаешь!

Спасибо, обычай позволял своих атаманов выбирать. Потому и выбрали Брязгу, а не половца какого-нибудь, навроде Мещеряка. А все едино верховодили вольные. Половцы прикоренные! Что Ермак, что Черкас, что Мещеряк. И приходилось воровским языки прикусывать, и не потому, что те — атаманы, а эти — казаки простые. У казаков сегодня — атаман, а завтра — яман (смерть). Глядишь, и валяется атаман без головы. Но воевать — не воровать, здесь умение надобно! А вот его-то у воровских и не было! И сильны, и ловки, и храбры были выше меры, а бой понимали не всегда. Эта наука из поколения в поколение передается, с молоком матери принимается. Где воровским с вольными сравняться, ежели тех отцы с трех лет стрелять обучали да рубиться, а с пяти за собою в набеги таскали?.. Потому-то было у вольных к старшим почтение, все помнили, каких они родов, от какого корня... И хоть дружились с воровскими, а к семьям своим, по Руси раскиданным, не допускали... Война вместе, а мир врозь. А на войне строгости — как в церкви! Бабу тронуть не моги, зелена вина не пей, черным словом не ругайся! В сугубом сражении — пост! А где же радость гулевания? Все тишком да шепотком!

А мирились с этим воровские потому, что у вольных потерь почти что не было. Сунутся воровские в набег — кладут их там на сыру земелюшку без счету. А вольные пойдут малым числом, а всегда с победой да с барышом. Ночью ушли — вечером, глядишь, и с конями, и с товаром — дуван дуванят.

Потому и Ермака в набольшие атаманы выбрали, что он всех старше, всех опытней...

Но только тяжко его нрав переносить. Вроде и не кричит, и не приказывает, а все при нем не разгуляешься. Всяк сверчок на своем шестке.

Потому и радовались, потому и пели, что вырвались на вольную волю из крепости, где все оружие по прибору и каждое зерно по счету, а на громкий крик все головы поворачивают да косятся.

Распелись воровские, разгулялись, выкатили на лед, помчались — даром что на лошадях некованых. Хорош ледок! Крепок! Чист. В местах, где ветром снег сдуло, как стекло стоит, до дна видать!

Выкатились от берега версты на две, стали лед пешнями пробивать, а некоторые подальше отошли, решили полыньи пробивать, чтобы сеть подо льдом протащить. Разогрелись от работы на морозе ребятушки, шубейки посбрасывали. Такой по озеру веселый стук стоит...

Только стук какой-то странный, разрастается н гул...

— Татары!

Опомнились казаки, а уж со всех сторон тучей конные идут. Успел Брязга из рушницы пальнуть да крикнуть:

— Наших спасайте! На... — Свистнула сабля татарская, повалился воровской струговой атаман с рассеченным лицом.

Ужом вертелся Окул, отмахиваясь пешней от наседавших конников. Одного свалил, другому, видать, ноги поломал, а и он повалился, изрубленный в ошметки.

Вывернул из саней оглоблю Кирчига, махал, гвоздил конников, успел только прохрипеть Щербатому:

— До наших прорывайся... До наших...

Щербатый под брюхом коня, под татарскими саблями из толчеи вырвался. На оплошавшего татарина кинулся, со льда прямо на спину — хорошо, без шубейки был. Полоснул татарина засапожным ножом, выкинул из седла, да сам в седло — будто он татарин. Лицо в башлык спрятал. На край — да к лесу.

А в лесу татарвы как воронья на пахоте. Не сообразили они сразу, кто скачет. Знали — казаки все пешие. А как сообразили, он уж мимо проскакал.

Проскакал, да не поздорову. Пять стрел в спине! Коня гнал немилостиво. Даже ножом колол. Боялся помереть по дороге. Доскакал до караульного, с коня пал: