Но вот подул с широкого, не в пример донскому, волжского простора ветер, хлопнули и надулись паруса и, косо став к ветру, будто сами перенесли струги на левый волжский берег, на степную и песчаную его сторону. Сразу же, не теряя ни минуты, стали казаки в бечеву и споро потянули струги против речного течения.

Часть их Ермак куда-то увел и через двое суток вернулся с конями. Кони были полудикие, заламывались в бечеву тяжело, но казаки вели их на вожжах, а то и под верхом, сидя без седел, охлюпкой, и не давая баловать.

— Ну что, господин приказчик! — весело сказал Ермак тиуну. — Испробуй нашей казачьей езды — много ведь, чем на телеге, лучше!

Не согласиться было нельзя. Через неделю кони тянули ровно, без толчков и рывков, потому и езда была покойная. Казаки спали, меняясь на волоке. А шли, не щадя коней, днем и ночью.

Ближе к Желтой горе встретили буртасов, сговорились и обменяли лошадей на свежих, кормленых. Пару брали за троих. Эти кони были хоть и не резвы, зато объезжены и сыты.

Глядя вслед уходящему табуну совершенно истощенных коней, Ермак, как бы оправдываясь, сказал:

— Они в тело быстро войдут! Конь — не человек, — мигом оправится да силу возвернет. И нам лучше — греха нет.

Но и новых коней гнали нещадно.

— Ничего, ничего, — говорил атаман. — У Желтой горы, у Сары-тоу отдохнут.

На восходе солнца в чистый четверг поднялась над широким разливом Волги гора на правом берегу.

— Шабаш! — крикнули на стругах. — Теперь сами бечевой пойдем.

Двинулись много медленней, сами впрягшись в лямки, — коней сбили в табун и отогнали в степь на молодую весеннюю траву — отъедаться.

Светлое Христово Воскресение встречали отмывшись-отпарившись в ямах, отрытых на берегу, где были сложены каменки и кипели котлы вара. Отстирались.

Забили нескольких баранов, напекли куличей — хоть и неказистых и пригорелых, а из хорошей муки, специально для того сберегаемой. А уж рыбы-то наловили — прямо-таки к царскому столу. И нажарили ее, и наварили, напекли и даже ухитрились накоптить — благо соли наемщик привез чуть не полструга и было ее в достатке и даже с избытком.

На ту соль наменяли несколько корзин яиц у русских мужиков, что держали птиц.

Два священника, шедшие с казаками из отбитого когда-то татарского полона, соорудили на берегу походный алтарь и начали, как положено, службу.

Казаки исповедовались и причащались все, истово прося Господа быть милостивым к ним на дальнем походе. Христосовались, поздравляя друг друга со светлым праздником. И отходили, мягчея душой и садясь за широкие, расстеленные прямо на траве дастарханы.

Атаманы подняли первую чарку специально сберегаемой медовухи и провозгласили один за другим:

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — гаркнули в ответ лужеными глотками три сотни казаков. И крик их взлетел к ослепительно голубому небу, достал рассыпавших из поднебесной высоты и простора трели жаворонков, гулко отдался по реке, спугнул целые стаи прибрежных куличков.

Заяц ошалело выскочил из кустов, стал пеньком от неожиданности.

— Ату! — крикнул кто-то. Заяц подскочил, перевернулся в воздухе и дал стрекача, вынося задние ноги вперед головы. Казаки загоготали.

Изголодавшаяся, да и вообще не балованная едой воинская братия накинулась на яства, закуски. Впивалась отвыкшими за долгий пост зубами в сочное мясо, бережно, как великую редкость, неся ко рту яйца и по щепоти творога.

— Воскресения день! Просвятимся, люди! — запел маленько захмелевший старенький батюшка, которого татары взяли с толпой богомольцев, шедших в Святую землю во град Ерусалим из Соловков, и отбили казаки у самого Азова.

— Пасха! Пасха! Святая Пасха! — дружно подхватили казаки, и в их исполнении церковный псалом сам собой превратился в разудалый воинский напев.

А на смену ему засвистели дудки, запиликали гудки и загудел рылей, рассыпали дробь ложки, ударил бубен. И казачки стали привставать и похлопывать в ладоши, готовые пуститься в пляс.

— Сполох! — закричал караульный. — Сполох!

Мигом все схватились за оружие и обернулись в ту

сторону, куда указывал дозор.

На широком волжском просторе качались плоты. Медленно плыл страшный караван. На каждом плоту стояла виселица, и на ней гроздьями, как рыбы на кукане, висели люди. Плоты с виселицами перемежались с теми, где стояли плахи и лежали разрубленные тела, и теми, где на подъятых к небу колесах лежали четвертованные...

— Батька, что это? — спросил Ермака помертвелыми губами Черкас.

Казаки уже прыгали в струги, цепляли плоты и тянули их к берегу.

— Помнишь, с неделю назад мы стрельцов убитых из Волги выловили? Помнишь? — спросил Ермак.

— Как не помнить! — ответил молодой атаман. — Я их сам хоронил!

— Ты еще спрашивал — откуда они, — неотрывно глядя на причаливаемые страшные плоты, сказал Ермак. — Я тебе тогда ответить не мог, а вот теперь-то ясно...

— Православные? — спросил кто-то с берега у казаков на стругах.

— Нет. Черемиса.

— Понял? — обернулся к Черкасу Ермак. — Черемиса восстала, а это их Государь наш, батюшка, к покорности приводит.

— Антихрист он, а не батюшка! — сказал убежденно пожилой казак. — Кобель борзой — его батюшка!

— Да... — поддакнул конопатый и рыжий, но совершенно по-монгольски раскосый пушкарь. — Видать, конец света скоро.

Казаки, не сговариваясь, стали рыть могилы.

— Станичники, — наставительно сказал священник. — Нонешний день — праздник, отпевать не положено.

— А их и не надо! — зло ответил землекоп. — Они своего бога люди.

— Бог один, — начал было священник.

— Ну вот, пущай Он и разбирается! — оборвал его распоряжавшийся, где класть застывшие, голые трупы, есаул. — Вона и бабы рассеченные, и детишки...

— Сатана московская! — скрипнул зубами какой-то чига в чепане. — Антихрист, он и есть антихрист.

— Нельзя так-то! Государь — Помазанник Божий! — возразил священник.

— А бояре да дворяне? Опричники его чертовы?

— Несть власти да не от Бога! По грехам нашим!

— А энтот вон в чем согрешил? — поворачиваясь к священнику всем корпусом, по-медвежьи грозно спросил Ермак, указывая на повешенного вместе с матерью тщедушного младенца...

И страшно, тяжело и длинно, со стоном, выругался и по-русски, и по-кыпчакски...

— Будь он проклят, Государь энтот, на три колена и на семь степеней родства!

— Бог с тобой, атаман! — ахнул батюшка. — Седин праздник светлый! Разве можно проклинать?

— Ан вот и в праздник душе покоя нет! — ответил атаман и пошел к табуну.

— Ты че удумал? — спросил Черкас.

— Надоть в Кош-городок скакать. Да выводить станишников с Яика. Скоро тут войско царское будет, и такая кровушка польется, что и не уцелеть казачеству. Надоть Мещеряка предупредить, да и атаманов яицких.

Ермак выбрал самых сильных лошадей, навьючил их так, чтоб идти день и ночь. Взял в повод трех коней и с пятью казаками, тоже ведшими по три сбатованных коня, подошел проститься.

— Стало быть, так, — сказал он. — Вишь, казаки, как все переменилось! Тута война будет нешуточная. Почище Новгородского разорения. Так что кончайте праздновать да беритесь за лямки. Бог даст — проскочите! Идите денно и нощно. Я вас в устье Иргиза перейму. А не то идите прямо наверх, к Самарской луке. Тамо встретимся.

Черкас из-под руки смотрел вслед Ермаку, который, согнувшись и взмахивая плетью, повел свой маленький отряд прямо на восток, встречь восходящему жаркому солнцу.

Ватаги, кочевавшие по Уралу и основавшие Кош-Яик, в которой атаманами были Кольцо, Матюша Мещеряк, Барбоша, Пан и другие, состояли из казаков пришлых. Не коренных. Те кочевали в Прикаспии и вполне обходились тем, что давала рыбная ловля в самой богатой реке мира, благословенном Яикушке. Они сохранили традиции, восходившие чуть не к каменному веку, и сложившиеся навыки и приемы артельной сезонной рыбной ловли, только в случае крайней нужды предпринимая морские походы по Каспию и нападая на турецкие города.