— Батька! Все! Уходим!

Ермак сидел на пустой лавке. В распахнутую дверь ярко плеснул солнечный свет. И Мещеряк увидел, что у атамана лицо мокро от слез.

— Ах, Кольцо, Кольцо! — шептал атаман. — Детская душа! Бесталанный ты мой!

В политике не бывает ни чужих, ни своих, говорят даже, что не бывает друзей и врагов, а есть выгодные союзники и не выгодные...

В этом смысле Карача хана Кучума был настоящим политиком. В свое время он был царедворцем и приближенным Едигера. Когда Едигер пал, с ним погибли многие его сторонники, не говоря уже о родичах, которые истреблялись поголовно. Карача уцелел. И не просто уцелел, но сохранил должность. Может быть, поэтому история не сохранила его имя. Он был не человек, а должность! Потому должность и стала его именем. И друзья и враги звали его «Карача», и когда произносили это слово, то сразу понимали, кого имеют в виду. А как звали его родители, никто не помнил, да иногда дела его были таковы, что сомневались -а были ли у него родители, не прямо ли из мрака преисподней явился этот человек?

Он был политик. И для него было неважно все: клятвы, обещания, совесть и прочие сильно мешающие «глупости». У Кучума он заслужил доверие своей преданностью — тем, что бестрепетно вырезал всех своих прежних товарищей, с которыми служил у Едигера. Он пользовался особым доверием Бухары как ревностный последователь ислама и насаждал его среди остяков и вогуличей с рвением, достойным всяческой похвалы в мусульманском мире.

Однако Кучум сильно ошибался, видя в льстивом служении Карачи преданность. Карача всегда служил lie ханам, не идее, но себе. И здесь были другие весы, па чаши которых сановник бросал события, факты, судьбы и взвешивал: выгодно или не выгодно.

Как всякий человек, начисто лишенный совести, он был искренен всегда, и его нисколько не смущало, что и каждый последующий момент он отдавал приказ, противоположный предыдущему.

Навстречу казакам были высланы всадники. В ставку Карачи Кольцо прибыл в окружении почетного караула. Сам Карача выехал навстречу отряду и приветствовал атамана со всей почтительностью. Сойдя с коня, он пал ниц и коснулся лбом заснеженной дороги. Кольцо поднял его, багрового от натуги — тучен был сановник, и обнял.

Слуга встал на четвереньки, изображая ступеньку, и Карача поднялся на коня. Разложив объемистый живот на передней луке богатого, украшенного самоцветами седла, он ждал, когда подведут коня атаману. И видя, как тощий молодцеватый Кольцо птицей взлетел, не коснувшись стремени, в седло, одобрительно причмокивал языком.

Он прицокивал и причмокивал, поглядывая на пищали, на страшные бердыши, и, усевшись за дастархан, витиевато и длинно говорил о том, что отныне Карача и Кольцо братья, что он счастлив оказанной чести посещения атаманом его скромной ставки, что он уверен — отныне соединенными усилиями они прогонят узурпатора и похитителя трона Кучума и станут вместе оплотом Государя московского здесь, лицом против Казахской и Ногайской орд.

И надо сказать, Карача говорил искренне. В тот момент над дымящимся блюдом с пловом, за богатым дастарханом, он действительно так думал. У него было уже сосчитано, какой частью Сибирского ханства он станет владеть, когда здесь прочно воцарится Государь московский.

Прижимая жирную руку к груди, всю в многоценных перстнях, он говорил о дружбе и вечном мире.

Казаки ели жирный плов и хмелели без вина, от сытости. Когда все было съедено и выпито, молчаливые, тихие женщины в длинных казакинах и с по-персидски закрытыми лицами быстро убрали дастархан и постелили казакам прямо тут, на полу большой деревянной кибитки, где Карача принимал гостей.

Казаки повалились, кто где сидел, разомлев от еды и тепла. Карача вышел в соседнюю комнату, тут ждал его один из послов, бывших на Карачине-острове.

— Благочестивый Карача! — прошептал он, падая на колени и касаясь лбом пола. — Не казни меня за правду! Эти люди, которых ты призвал себе на помощь, совсем не имеют силы. Их осталось совсем немного, они умерли! В твоем владении на острове лежат горы трупов...

Карача молча выслушал слугу. И долго сидел на подушках, глядя в угол.

Четыре силы существовало в Сибирском ханстве. И все четыре были недостаточно сильны, чтобы захватить власть в одиночку. Хан Сеид — Сейдяк — при шел с горсткой своих сторонников. За него поднялись все, кого не устраивал Кучум. Были здесь и те, кто служил Едигеру и его чудом уцелевшие родственники. Были обиженные Кучумом во время его кровавого царствования.

Второй силой был сам Кучум. Полуослепший, потерявший ханство, он все еще сохранял часть войска. Ему доверяла Бухара и в любую минуту могла прислать сюда воинов, чтобы разделаться с третьей силой — казаками.

Вот уже третью зиму они здесь. Им удалось сломать всю, построенную на крови, систему власти. Они отменили рабство и снизили ясак, поэтому имеют множество сторонников, особенно среди немусульманского населения. За ними — Москва, с ними союзничают и просят покровительства чуть не все царьки и князьки остяков и вогуличей. Храбрый Аблыгерим и другие подобные ему властители держат нейтралитет.

До последнего времени, до известия о том, что произошло в казачьем стане, Карача был уверен, что казаки — главная, основная сила в ханстве. А он всегда служил только силе!

Но силы — нет! Горсть умирающих от голода людей вот во что превратилось грозное войско с огненным боем в руках. Карача чуть было не совершил ошибку, вступив с ними в союз.

Ошибки надо исправлять! — сказал он и позвал двух сотников.

Сняв сапоги, они прошли в большую палату, где вповалку лежали безоружные казаки. Одни храпели, другие постанывали во сне.

— Почему они так спят? — подумал Карача. И сам дал ответ: — Они давно не ели досыта.

Он посмотрел в лицо разметавшемуся во сне атаману. Кольцо лежал на спине, широко раскинув руки. Отросшие кудри его стелились по коврам, он улыбался чему-то, чмокая пухлыми по-детски губами во сне.

— Ему снится женщина! — решил Карача.

По блюду, которое, когда оно было наполнено пловом, с трудом нес человек, так велико оно было, бегала мышь, подбирая рисовые зерна. Она скользила и не могла выбраться по гладким высоким стенкам.

— Ошибки надо исправлять! — сказал Карача и раздавил мышь, наступив на нее пяткой в толстом пестром носке-джуребе. — Зарежьте их всех! Поднимайте воинов, мы идем на Ермака.

Карача был четвертой силой!

Весть о гибели Кольца облетела все улусы. Казачьи головы возили по татарским деревням. Возбуждение против казаков не знало границ. По кочевьям разъезжали муллы и призывали к поголовному восстанию против царской власти и его «верных собак», казаков. Слух о том, что казаки почти все умерли, а остальных, лучших воинов, перебил Карача, рождал надежду на скорую победу и отмщение. Но сильнее ненависти к Ермаку было желание дорваться до богатств, которые, по расчету татар, были накоплены в Кашлыке.

— У гяуров нет еды, но горы мягкой рухляди!.. — это будоражило воображение. Татарские воины, которые жили столетиями только за счет грабежа остяков и вогуличей, грезили наяву о возвращении прежних времен.

Карача умело повернул в свою пользу слух о возвращении Сеид-хана. Его посланцы рассказывали, что это пришла долгожданная подмога от единоверцев из Бухары. Множество очевидцев подтверждало: «Да! Из Бухары прибыло множество всадников!»

Несколько мелких групп казаков, отправлявшихся в окрестности Кашлыка за продовольствием, были убиты. Убивали зверски. Перед смертью долго мучили: выкалывали глаза, рубили по куску, начиная с пяток...

Кровь и зверства возбуждали, как хмельной кумыс. Битые на Човашевом мысу, битые на Абалаке, битые в семи урочищах по Тоболу, битые на Иртыше, на Тавде, на Оби, вояки теперь рассказывали о прошлых сражениях, как о победах над трусливыми казаками...

Кольцо ненависти сжималось вокруг Кашлыка все крепче. Остяков и вогуличей, везших Ермаку ясак и припасы, ловили и сжигали вместе с ясаком. Шаманы Аблыгерима и Нимньюяна вторили муллам, призывая уничтожить занозу, впившуюся в тело благородной Сибирской орды.