Утром митрополиты, епископы и бояре собрались во дворец и, толкаясь и теснясь, торопливо прикладывались к Евангелию и кресту, присягая новому Царю Федору Иоанновичу.

Двенадцать тысяч стрельцов, не считая казаков городовых и служилых татар, оцепили Кремль, держа оборону, — боялись мятежа...

В суете о ермаковцах забыли. Их не отправляли в Сибирь, не отпускали из Москвы и держали неизвестно для чего... Когда перестали платить жалование, казаки пали на кормление к сотнику Алиму, войдя сверх штата в его городовую сотню. Тем и жили.

Семен Волховский не имел иного приказа, чем тот, где предписывалось по весне идти в Сибирь через Камень. Упустив весеннее половодье, по обмелевшим за лето рекам повел три сотни стрельцов, набранных с бору по сосенке в разных городах, на подмогу Ермаку, вероятно, мечтая сменить своим государевым гарнизоном удачливый сброд, которым для него, дворянина, были казаки.

Снаряжали его Строгановы. В отличие от Ермака, Волховский брал все, что ему давали, грузил на тяжелые, уже тронутые гнильцой струги и щедро оставлял расписки за полученное снаряжение и провиант...

Ермак, не надеясь на прибытие подмоги, еще в мае приказал сеять хлеб. Вольные казаки было взбунтовались: мы, мол, никогда хлеба не сеяли, и на что он нам!

— А что зимой жрать будете? — рявкнул Ермак. — Присылок-то из Руси нет! Дошли наши к Царю або нет — неведомо. А жить небось все хотите!

Воровские же казаки с удовольствием принялись ладить сохи. В окрестностях Каш лыка не много пашни было. Потому подняли ее сравнительно легко. Даже припахали немного целины.

Чтобы показать пример вольным казакам, презрительно глядевшим на воровских, сноровисто, по-мужицки нажимавшим на кичиги сох, Ермак и сам попробовал пахать...

Соха будто живая выскакивала из борозды. Ничего не получалось.

— Невелика премудрость! — отбирая у атамана соху, сказал Гаврила Ильин. — А уметь надо!

Сам он, не кичась своим есаульством, с удовольствием пахал, и косил, и махал топором.

Якбулат-ермаковец только посмеивался:

— Мужик, он и есть мужик! И сколько бы он в степи человеком ни был, а все на мякину его тянет!

— Кому что... — вздыхал Ермак.

Рыжий немец посчитал, прикинул и заверил, что ежели уродится жито, то на триста казаков должно хватить до весны.

Ну, вот и ладно! А там рыбки понасушим, дичины набьем, медведей да лосей... Проживем!

Горевали только, что репы в этих местах отродясь не сеяли — а как без нее жить! Для русского человека репа — основная еда.

Но не сеяли репы в Сибири, а семян принести никто иг догадался. А вот лука татары принесли много. Видать, любили эту еду. Как без лука бешбармак варить?

Так повелось, что за любым делом все бегали посматривать, как там жито растет. А оно уродилось  изрядным. В августе скосили, поставили в скирды. Потихоньку начали молотить и Маметкула пленного угощали бешбармаком, где тесто было из своей муки.

В Кашлыке проконопатили амбары. Построили овины и бережно свезли все снопы с поля, дорожа каждым зернышком.

Из Кашлыка ушли все татары, откочевали в свои улусы и Кучумовы жены. Кто знает, как сложились их судьбы?

Ермак вспоминал о них и о сгоревшей Зейнаб... Но редко, за трудами да учением воинским было не до воспоминаний. С утра бил довбуш, и казаки становились на учение или шли по работам, в караулы, разъезды, ежели не было какого общего дела: ясашную отару пригнать или сходить на вылазку, на стругах сплавать — пошарить по окрестностям — нет ли какой опасности от неизвестно куда сгинувшего Кучума.

Частенько наведывались в Кашлык окрестные люди Рыжий немец наладил такую кузню, что слава о ней гремела по всему Иртышу и Тоболу. Шли сюда люди за всяким железным изделием. И всем отпускали работу безвозбранно. Отлили колокол и теперь на церковную службу созывали людей колокольным звоном.

Ранним августовским утром причалила лодчонка. Из нее вылезли две татарки: старая и молодая; постучали в ворота.

Чего вам, бабы? — высунулся из башни дежурный казак. — Вам в крепость нельзя.

Атаман Ермака позови!

Казак, дивясь их не то храбрости, не то наглости, послал за Ермаком. Атаман вышел к татаркам за ворота. Поздоровался, спросил по-татарски, с чем пришли гостьи: с бедой или с радостью.

И тогда старшая сказала:

— И сама не знаю, с бедой или с радостью.

Молодая, сидевшая в лодке, подошла и, откинув шаль, показала крошечного ребятенка.

— Мать честна! — всплеснул руками Ермак. Это хто ж будет?

И тут же, перейдя опять на татарский, спросил:

— Чей же этот ребятенок такой хорошенький?.. На руки-то можно взять?

Молоденькая татарка зарделась:

— Это сын Черкаса. А хочу, чтобы он был христианин, как отец. Он — русский!

Вот ведь что придумала! — утирая слезы, всхлипнула старшая. — Мало нам позора!

Ермак взял на руки невесомое тельце — казачок чмокал губами и вертел головенкой.

— Айда крестить! — сказал он. — Отчиняй ворота. Зови батюшку.

Старенький попик, тот, что ходил с Паном ясак собирать, даже прослезился на радостях, торопливо надевая епитрахиль. Пока собирались казаки и, прослышав о крещении, бежали надевать парадные кафтаны, двое вывернули из сотенного казана щербу, тщательно вымыли и выскребли закопченный котел.

— Ах! — посетовал батюшка. — Всенепременно купель нужна! Всенепременно.

— Будет купель! — сказал Ермак. — Раз есть кого крестить — будет купель!

Торжественно и строго стояли казаки на молебне. Приняв из рук Ермака красненькое тельце, священник трижды окунул его в купель:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...

Татарке понатащили гостинцев, навязали целым

тюк мехов в подарок. И долго смотрели, как лодка с двумя женщинами пошла по реке.

Вот Черкасу счастье! — сказал кто-то из казаком. Возвернется из Москвы, а тута мальчонка народился... Сынок.

Заскорузлые, казалось бы не знавшие ничего, кроме боев и походов, изрубленные и пытанные на дыбах, едва избежавшие смерти висельники весь вечер толковали о семейной жизни и вздыхали о том, что жизнь прошла...

В том, что Черкас обязательно вернется из Москвы, не сомневался никто. Возвернется. Вот только когда?

Ермак долго разговаривал со Старцем, лежа на сто-

I с сена и глядя в темное, густо усеянное звездами небо.

Это ж какой храбрости бабенка! Крестить, нишь ты, пришла! Счастье Черкасу... когда так любят да ждут.

— Табе, дураку, счастье! — сказал Старец. — Это побег молодой!

— Какой такой побег?

Вот пришел сеятель и выжег поле под пашню. Но сие не поле, а гарь! А полем оно станет и нивою плодоносной, когда первый побег взойдет. Вот и то, что вы тут рубились, — это все расчистка! Городки ставите, да ясак уменьшаете, да закон государев чините по всей округе — это все пашня возделывается! А вот мальчонок тот — побег нивы новой! Нового народа...

— Это ты, дед, хорошо вывел! — похвалил Ермак. — Хорошо.

— Это не я вывел! Еретик ты прикоренный! Это нам Господь знак подает! Я вывел... Я что — плевел под ногою Господа! Среди грешных — первый! Вам Ног кричит, а вы, сукины дети, слышать не хотите! Как мальчонку-то назвали? Божье имя какое?

— Степан!

То и оно — сие — первый апостол у Господа! Ис понял, что к чему?

— Ай и верно... — удивился Ермак.

— Ты не ахай, а молись да Бога благодари... Да-пай-ка за мной: «Благодарю Тя, Господи, яко сподобил мя...»

— Господи! — сказал Ермак. — Как хорошо! Как хорошо! Теперь и помереть можно спокойно...

— Помереть погоди! — проворчал Старец. — По мереть — это как на отдых уйти! Чтобы помереть, ели помучиться надо! Господь сам ведает, когда тебя на отдых предоставить в месте злачном, месте чистом, месте покойном...

На стенах Кашлыка вполголоса перекликались караульные:

— Слушай... Посматривай...

Их голоса далеко были слышны над гладью Тобола...