— Когда-то в этих залах и коридорах звучало множество наречий… — сказал Чарли. — Великое множество. Но все эти люди твердили одно и то же, правда? «Я хочу начать все заново».
— Пожалуй.
— Как сказал Ирвинг Хоув, цитируя одного иммигранта, «Америка звучала из каждого рта».
Мэрилин положила руки на перила за спиной и улыбнулась; ветер трепал концы ее шарфика. Она смотрела на Манхэттен.
— В этом городе можно потеряться и исчезнуть. И разве не этого мы все хотим в конечном счете?
Паром плыл дальше, и развалины Эллис-Айленд быстро сменились фигуркой Статуи Свободы: над ее головой, образуя подвижное серое облако, кружили тысячи скворцов. С палубы парома я расслышал вовсе не бормотание, а дружную, единогласную насмешку над человеческими воззрениями. «И это вы называете свободой?» Это наблюдение скворцы превратили в повод для бахвальства. Птицы вообще всегда разговаривают из благосклонности к самим себе: щелкают, заливаются, выводят трели и оды превосходству своего опыта над остальными. Жалея людей, они возвеличивают себя. Такие мысли меня посещали, пока наш паром рассекал морскую пену.
— Кермит, брат Артура, любил повторять, что их семья бежала из Польши, сжимая в руках швейные машинки, — сказала Мэрилин. — Это факт. Их отец Исидор — мечта, а не мужчина. Когда он маленьким мальчиком впервые прибыл на Эллис-Айленд, у него на голове был струп размером с серебряный доллар.
— Мои родственники тем же занимались, — проговорил Чарли. — Шили одежду. Пальто. А во время Великой депрессии все потеряли. Каково, а? Если иммиграция научила моих родственников быть капиталистами, то депрессия внушила нам левые взгляды.
Мэрилин надела на меня поводок, и я стал бегать по палубе.
— Чтобы понять истинные блага Америки, надо в юности побыть коммунистом, — сказал Чарли. — Хотя бы раз в жизни почувствовать, что с какого-то момента зарабатывание денег становится злом. Оно убивает людей.
— Вот и Артур говорит о том же в своих пьесах. А как на самом деле — не знаю. По-моему, деньги всегда были ему небезразличны.
— Так уж оно устроено. Ты их любишь и ненавидишь. Ненавидишь их любить. Любишь их ненавидеть.
— Эй, приятель! — сказал я, лизнув его штанину. — Оставайся-ка ты лучше киноманом. Ты не понимаешь и половины людских желаний. Вы, молодые, причину от следствия не отличите, даже если она плюнет вам в лицо!
— Хорошо, умник, — сказала Мэрилин. — Чем еще удивишь?
— Одежда, — нашелся Чарли. — Достаточно взять американские тряпки, добавить к ним щепотку вины чудом спасшегося человека — и вот она, наша национальная литература.
— Издеваешься?! — воскликнул я.
— Артур мне читал Башевис-Зингера, — сказала Мэрилин. — Знаешь, я прониклась.
— Зингером?
— Всей этой темой.
— Молодец. Теперь мы равны.
Мэрилин захохотала и тут же осеклась, испугавшись, что ее узнают.
— Вон те верфи много историй могут порассказать, — продолжал Чарли. — Мы все можем — только в семье о таких историях принято умалчивать.
— Точно.
Они поглядели на химические заводы Нью-Джерси. Фотограф Сэм Шоу однажды рассказывал Мэрилин, что на этих заводах производили только хлор и цианид. Из моей памяти донеслись слабые запахи миндаля и зла — воспоминание о том, как Гитлер кормил ядом свою собаку Блонди. Я вдруг проникся благодарностью к Чарли, к его поколению и к тому, что они могут сделать для этого мира. Парочка тем временем разговаривала о Калифорнии и грядущей поездке Мэрилин в Мехико, где им с Артуром предстоял развод. Она всегда чувствовала, что Чарли внимательно замеряет глубину ее познаний, но в столь откровенно зеленом юноше эта черта казалась ей даже трогательной.
— Все мы зовемся чужими именами, — сказал он. — Ты — не ты. Я — не я. В Америке не осталось людей, которые были бы самими собой.
— Как тебя зовут родители?
— Гедалия. Евреи — мое подсознательное. Мои родители были наемными рабами. Они всю жизнь скребли, мыли и драили, а теперь с гордостью говорят, что ничего не знают о рабочем классе.
— Надо же!
— Они отрекаются от рабочих. Твердят, будто не имеют к ним никакого отношения.
— Что ж… мы все взрослеем и меняемся.
— Верно, мы взрослеем. Я видел несколько страниц из нового романа Беллоу, еще не законченного. Про одного персонажа у него сказано: «Он иногда воображал себя неким заводом, производящим личную историю»[29]. Так и написано в его новой книжке, Мэрилин. Я не шучу — это же я! Мои слова. История моей жизни.
— Ах, Чарли, — воскликнула Мэрилин, — ты прелесть! Тебе ведь всего двадцать три. Ты не можешь знать историю своей жизни. — Она на миг задумалась и показала мне, что мысли — это истории. Мэрилин часто так делала: показывала мне истории-встречи, мгновения-саги. Паром продолжал свой путь по бухте, когда природа вдруг пробудилась ото сна — для нас, для них, для Чарли с Мэрилин, для их смеха и сиюминутной дружбы; маленький флаг на корме захлопал на ветру в порыве бессмысленного патриотизма.
— Думаешь, Кеннеди действительно удастся что-то поменять?
— Надеюсь. Это ведь здорово, правда же, когда есть человек, который на твоей стороне?
— Ага.
— Такой поворот событий мне кажется естественным. Он определен природой.
— Природа — тоже своеобразный образ мышления, — кивнул Чарли. — Все меняется. Перемены неизбежны. Если бы Кеннеди не появился, мы бы его изобрели. Сто процентов.
— Нелегко ему, — сказала Мэрилин. — Представляешь, каково это — все время пытаться соответствовать ожиданиям? И этих ожиданий так много… — Она подняла глаза и вспомнила Анну Кристи.
— Ну, не знаю. Люди генерируют надежду. Так уж оно здесь устроено, — заметил Чарли, широким жестом указывая на Нью-Джерси.
— Та еще игра.
— Люди ее обожают, — вновь улыбнулся Чарли. — Надеяться и верить. Вот чем так манит всех Линолеумвилль. — Чарли достал упаковку «Твинкис». Что за человек! Скормил мне два кекса подряд. Золото, а не человек. За всеми этими философскими разглагольствованиями и цитатами Чарли просто хотел нравиться девушкам. Он погладил меня с необыкновенной нежностью, предназначенной кому-то другому.
— В «Гендерсоне», — почти с грустью произнес он, — один герой упоминает, что с английской собакой можно поговорить по душам.
— Я не англичанин, а шотландец. Мой далекий предок лизал лицо хозяину, убитому при Куллодене.
Вопросы национальной принадлежности… Ох, только бы не завестись. Как-то раз мне пришлось объяснить одной белке из Бэттери-парка, что собаки не нуждаются в переводе с одного языка на другой — это проблема исключительно людей (и, по всей видимости, манхэттенских белок). Мы очень четко слышим интонации — речь представляется нам чем-то вроде игры на чудесных барабанах. Мне так и не удалось объяснить белке, что игра на барабанах — традиционное занятие американских индейцев.
Неделю спустя мы поехали в Мехико разводиться с Артуром. Сначала за мной должен был присматривать привратник Виктор, но у его жены внезапно поднялась температура, и ему пришлось всю неделю кипятить чайники в Куинсе. Тогда свою помощь предложила Мэй Райс, секретарь Мэрилин, но она понадобилась моей хозяйке в поездке, поэтому в конечном итоге мы втроем погрузились в невероятно тряский самолет и отправились на юг. Когда мы всходили на борт, пилот потрепал меня за подбородок: я уже начал казаться себе эдаким среднестатистическим пушистеньким дружочком, очаровательным позвоночным, сопровождающим элегантных особ в кругосветных путешествиях. К примеру, как Леоненко, палевый охотничий пес Васко Нуньеса де Бальбоа, который сопел у него под боком, когда тот открывал Панамский перешеек. У нас с Леоненко похожая предыстория, хотя никаких сведений о том, есть ли в его родословной шотландцы, не сохранилось. В отличие от самого Бальбоа терпимости ему было не занимать. Пес защищал хозяина от всего, кроме его собственного дурного нрава (обычное дело, скажу я вам). Спасаясь от врагов, он даже забрался вместе с ним в бочку. Компаньонку Мод Тонн так и звали — Компаньонка. То была очаровательная серая мармозетка, неравнодушная к кельтским преданиям и эллинской поэзии — стихам, по большей части посвященным бессилию человеческой страсти[30]. Увы, крошечный примат недолго развлекал курбетами хозяйку, годами влачившую бремя национального вдовства. Когда Мод Тонн отправилась на разведку в Санкт-Петербург, простуда быстро положила конец этим курбетам. Говоря о мармозетках-компаньонах, нельзя не упомянуть Митца, «отвратительную мартышку», как называла Ванесса Белл питомца, сопровождавшего Вирджинию и Леонарда Вулф в поездке по Германии в 1935 году. По словам Ванессы, расцвет фашизма был пустяком в сравнении с растущим могуществом Митца, который пробуждал в чете Вулф настоящую родительскую тревогу. Ванесса с удовольствием подчеркивала, как завидует ее сестра мартышкиному дару сосредоточиваться в любых условиях. «Он вел себя так, словно ставил под вопрос весь мир», — говорила Вирджиния.
