— Мужчина никогда не признается в двух вещах, — сказал он. — Что он плохо водит и что он плох в постели.
— Знаю, — ответила моя хозяйка. — Но чаще всего он не торопится в одном и слишком быстр в другом.
Танцовщицы были так себе, зато они очень задорно скакали по полу в своих латиноамериканских блузочках. Маракас всегда казался мне до странности омерзительным инструментом, но эти девчата трясли погремушками так, как ими не трясли, должно быть, за всю долгую историю развлечений. Когда Сэмми Дэвис-младший стал непринужденно пробираться на авансцену, публика начала потихоньку сходить с ума. Я залез под стол и попил из миски, которую поставили специально для меня, а потом пробрался дальше — полюбоваться туфлями гостей. Полуботинки мистера Тодаро подпрыгивали в такт музыке, шпильки Мэрилин отбивали по полу нервный ритм. Сильно пахло гуталином и мастикой, и так же сильно было чувство всеобщего единения — здесь и сейчас, между непринужденностью игры на публику и мистикой политической жизни. Глядя на дырочку в подошве Синатры, я почувствовал себя дома среди этих идеальных демократов, проникся теплом к новой диктатуре — диктатуре благих намерений.
Я снова запрыгнул на стул.
— Играй ровно и без всяких намеков, — сказал Сэмми чернокожему барабанщику, и разве не был Сэмми потрясающе гибок в своем блестящем костюме? Разве не вложил он в эту песню всю харизму рода человеческого? Если понимать под непринужденностью хемингуэевское «изящество под давлением», только в версии для пижонов, то Сэмми обладал им в куда большей степени, чем Фрэнк: вот кто умел напустить на себя чудесное, в высшей степени притягательное личное спокойствие перед лицом всепоглощающего стресса. «Я чернокожий, еврей и пуэрториканец, — заявил Сэмми. — Стоит мне куда-нибудь прийти, как все разбегаются». Гости не просто смеялись — они считали смех своей привилегией, он был воплощением их либеральных надежд и подлинных перемен. «Пришли мне подушку, на которой ты спишь, — пел Сэмми. Мэрилин поднесла меня прямо к лицу и поцеловала. — Пришли мне подушку, на которой ты спишь».
— Мы только что стали свидетелями выборов нового главы государства, — сказал Сэмми. — Да здравствует президент Кеннеди! — Шквал аплодисментов. Сэмми поднял сигарету и стал вращать рукой, глядя, как дым вьется вокруг его пальцев[19]. — Прекрасный новый президент. — Сэмми выдержал паузу. — А еще у меня прекрасная новая жена. Ее зовут Мэй Бритт, и следующую песню я посвящаю ей.
— Молодец, — шепнул Родди Макдауэлл на ухо Мэрилин. — Этот прекрасный новый президент Сэмми с женой — с белой женой — к себе на прием не пустил. Из страха не угодить южным штатам.
— Да уж, — ответила Мэрилин. — Кроме шуток.
— Сэмми пришлось отложить свадьбу: ее сыграли после выборов. Заставил крошку подождать, а? Не хотел ругаться с президентом.
— Тебя уже познакомили с невестой?
— Шутишь? Она скрывается. Когда последний раз Сэмми хотел жениться на блондинке, вся страна решила его линчевать.
— Она шведка, между прочим.
— Ну да. — Родди улыбнулся. — Натуральная блондинка.
— Интересно, что это значит? Да, кстати: катись к черту.
Подали мартини. Подали хайболы. Девочки разгуливали по залу с подносами, и сквозь фруктовые ароматы дорогих парфюмов стал пробиваться запах пота. Гости обмахивались веерами, а наша компания то и дело замирала на месте: приглашенный фотограф отрабатывал хлеб. Мистер Тодаро в кадр не попадал. Мне было приятно сидеть на отдельном стуле рядом с Мэрилин. Суп меня не интересовал: в мисках плавала холодная волокнистая спаржа, к которой никто так и не притронулся (кроме мистера Тодаро: матушка с детства учила его беречь еду). В тарелку Мэрилин упал мух, и я наклонился поближе, послушать, что он скажет. Мух был любителем Эзопа (сплошные скрытые смыслы и прочие высокие материи), но я велел ему умолкнуть и полакомиться сливками: все равно сегодня никто не обращает внимания. Гости напились, и музыка играла слишком громко для нравоучений.
— Знаю, знаю, — сказал я. — Сейчас ты расскажешь мне печальную историю о том, как ты намочил крылышки и не можешь улететь. Погубил себя ради крохотного удовольствия. Ну-ну.
— Ошибаешься, приятель, — ответил мух с бронксовским выговором. — Мои тридцать дней уже позади. Шикарная смерть, скажу я тебе. Будь осторожней с этими ребятами — они не в себе.
— А кто в себе? Не ты. И не я.
— Твоя правда. Но мы-то ребята без затей: принимаем мир как есть и находим утешение в его иллюзиях. А эти люди — нигилисты, дружище. О мире, каков он есть, они говорят, что он не должен был бы существовать, а мира, каким он должен быть, не существует.
— Суши крылья, Харви, — сказал я. — Сегодня мне не до Ницше. Впереди столько интересного!
— Это Шопенгауэр, — поправил меня мух, но тут на него опустили ложку и все кончилось.
Когда Сэмми ушел на перерыв, за наш столик подсела Элла Фицджеральд.
— Привет, крошка, — сказала она Мэрилин и погладила меня за ушком.
— Чудесно выглядите.
— Точно, милая. Когда я утром выхожу на улицу, машины от моей красоты так и останавливаются. Он прелесть! И какой хладнокровный!
— Да уж, просто ледышка, — согласилась Мэрилин.
— А вот и нет, — возразил я. — Здесь адски жарко, и тот англичанин все время поит меня шампанским из своего бокала. Видали? Нет, ну вы посмотрите!
— Холоден и неприступен, — сказала Элла. — Любите собак, мистер Макдауэлл?
— Ну, — ответил Родди, — вы же знаете, как нелегко с собаками и с детьми. А я ребенком работал с собакой — представляете, какое это было испытание?
— Верно, — сказала Элла, — с Лесси.
— Очень умная собака, — заметила Мэрилин.
— Ах, не говори! — кивнул Родди. — Рядом с ней Альберт Эйнштейн покажется Джерри Льюисом.
Официант принес моей подруге записку. Она взглянула на нее и показала Элле. «Мэрилин Монро — достойнейшей из людей в целом и женщин в частности. От Брендана Биэна». Дамы подняли глаза и увидели взъерошенного человека с ясным лицом, который сидел в трех столиках от нас и призывно поднимал бокал. Мэрилин послала ему воздушный поцелуй и спрятала карточку в сумку.
— Писатель? — спросила Элла. — Ирландец, наверное. Драматург?
— Конечно, — ответила Мэрилин. — Они слепы, но умудряются все видеть.
— Писатели в целом?
— Драматурги в частности.
Они засмеялись. Я решил, что мистер Макдауэлл — лучший друг женщин. Он всегда умел непринужденно уделить внимание тому, что имело для них значение. Например, однажды Родди сказал, что французы, должно быть, по-настоящему любят женщин, ведь они изобрели биде, — именно за такие наблюдения дамочки души в нем не чаяли.
— Этот куда дружелюбней, — сказал он, не глядя на меня. — Лесси, признаться, строила из себя примадонну.
— Да вы что! — воскликнули обе дамы.
— Именно примадонну, — подтвердил мистер Макдауэлл, жуя оливку. — Совсем как вы. Впрочем, она и была примадонной.
Наше веселье привлекло внимание Фрэнка. Он ничего не имел против голубых. Он к ним привык. Его только беспокоило, что они над ним посмеиваются.
— Над чем смеетесь? — спросил он.
— Родди рассказывает нам о гениях, с которыми ему довелось играть, — объяснила Мэрилин.
Сэмми вернулся на сцену. Пока он переодевался, прозвучала довольно длинная интерлюдия на маракасах.
— Кстати о гениях. Мы с Ричардом Бертоном сейчас играем в «Камелоте».
— Да, я видела афишу на Сорок четвертой улице.
— Тебе б еще Ибсена поменьше, — сказала Мэрилин.
— Пошла к черту.
— А в следующем году я буду работать с Ричардом и Элизабет. «Фокс» снимает «Клеопатру».
Мэрилин фыркнула.
— Ну, не будь такой злобной, лапушка, — проворковал мистер Макдауэлл. — Вы ведь любите друг друга. Вы с Лиз — единственные настоящие звезды в этом проклятом шоу-бизнесе. Так что будь паинькой, заткни варежку.
— Иди в зад.
— Сама иди, аспид.
Музыка ревела как сумасшедшая, а я все еще думал о Лесси. Должен сказать, она всегда была моей любимицей: холеная и элегантная, Лесси великолепно работала на камеру.
