А на другой день Владимир услышал, что у православных христиан наступает большой праздник, называемый Пасхой, во время которого они воздают хвалу воскресшему Сыну Божьему Иисусу Христу. Князь отважился тайно побывать на богослужении во время ночной службы верующих. Он переоделся в платье торгового горожанина, поверх надел черный дорожный плащ с капюшоном и вечерней порой покинул палаты, отправившись в церковь Святого Ильи на всенощную.

В пути Владимир казнил себя за то, что совсем мало знал о христианах, которые жили в Киеве со времен деда Игоря и бабушки Ольги. Сколько их в городе, какой у них быт, нравы - всё это было для князя за семью замками. И выходило, что его подданные живут без присмотра за ними. Они же русичи, и он должен ведать о них всё: чем дышат, как поклоняются своему Богу, усердны ли в жертвоприношении и каково оно.

В думах о россиянах князь пришел к церкви и увидел близ храма толпу горожан, держащих в руках свечи. Он увидел хлебы, которые, как потом узнал, назывались куличами, увидел красивые яйца, творожную пасху и решил, что всё это и есть приношение Богу, но никак не жертвы, без какого-либо подобия жертв идолян.

Склонив голову, князь подошел к церкви. Она была не очень большая и деревянная. Её венчали шатры, показавшиеся князю нелепыми. Над ними возносились плахи, срубленные крестом. Над распахнутыми дверями в храм висела доска, освещённая лампадой. На доске была изображена женщина с младенцем, стоявшим у неё на коленях. Кто эта печальная женщина, Владимир не знал, но она была похожа на его бабушку, княгиню Ольгу.

На паперти храма тоже было полно горожан, потому как всем не удалось войти внутрь. Пробравшись к вратам, князь услышал голос старца Григория, и у него появилось желание увидеть священника во время богослужения. Он стал пробираться в храм. Ему удалось войти, и задержали его лишь на миг: кто-то снял с его головы шапку и сунул ему в руки. Князь не сердился, он уже внимал тому, что говорил нараспев Григорий.

- Слово моё о больших и малых - начальных добродетелях, - услышал Владимир. - Первая добродетель - вера, ибо верой горы переставляются. Всякий во всех своих делах верой к Господу Богу Иисусу Христу утверждается. Другая добродетель - неизмеримая любовь к Богу и людям, любовь для того, чтобы положить душу и жизнь за друга своего, и чего не хочешь себе, того другому не твори.

Владимир слушал и смотрел вокруг. Он видел лица своих подданных, умиленные и отрешенные от всего земного. Он различал шепот сотен уст, повторяющих слова проповеди. Он вдыхал аромат благовоний и чувствовал, что в груди у него происходит движение. А Григорий продолжал нести слово Божие:

- Угодно было Христу, Богу нашему, чтобы написаны были книги, чтобы по ним человек рассуждал и поучался страху Божию - началу духовной премудрости. Страх Божий рождает веру, вера - надежду, надежда - любовь к Богу и к людям, любовь рождает терпение…

Владимиру показалось, что Григорий только для него возносит эти слова.

- Терпение порождает послушание и упование - пост, пост - чистоту и безмолвие. Безмолвие же великая сила. Оно рождает воздержание, молитву, слезы, бдение, бодрость и трезвомыслие… Оно отсекает всякое злодеяние. - Григорий прошелся по амвону и продолжал: - Познавший добродетели избавится от гордости и тщеславия, от плотских страстей и сладострастия. Да пребудут в любви. Пребывающий в любви в Боге пребывает. Где любовь, там и Бог. Аминь! - провозгласил Григорий и сошел с амвона, осеняя прихожан крестом. Не миновал он и князя Владимира, но не дал понять, что узнал его.

На клиросе началось пение псалмов. Чистые, неведомые ранее князю голоса наполнили храм неземными звуками. Князь никогда не слышал подобного пения. Он умилился, на глаза навернулись слезы. Князь простоял в церкви всю всенощную и почувствовал, как в нем просыпаются незнакомые ему прежде душевные силы. В нем пробудилось сердечное смиренномудрие, которое спасает человека от греховного падения, поднимает его из самой глубокой бездны. Он ощутил потребность молитвы, хотя и не знал, что такое молитва. В этот миг сотворилось малое чудо: священник Григорий уловил движение в груди Владимира и открыл ему суть молитвы, возносимой к Богу.

- Молитва Иисусова - общее дело у человека с ангелами, - сказал Григорий. - Молитвой люди скоро приближаются к ангельскому житию. Молитва - начало всякому доброму делу, она отгоняет от человека тьму страстей. Носи молитву, как крест, - обращался священник к князю, - и будет душа твоя прежде смерти равноапостольной. - Святой старец увидел с амвона храма будущее Владимира. - Молитва есть божественное веселие. Это драгоценный меч, нет другого орудия, которое бы более посекло бесов…

Не помня как, но князь Владимир подошел к самому амвону и мог достать священника Григория рукой. А священник, радуясь тому, что князь пришел в его храм, возносил слова о молитве с такой силой убеждения, что они, словно живые существа, проникали в душу Владимира и приносили ему невыразимую сладость. Он забыл о земной жизни и всё содеянное им в прошлом счел за сор и пепел.

Но тут нахлынуло другое. Князю Владимиру стало страшно от своего смирения: как жить дальше, как искупить грехи, очистить душу? Всё ещё уповая на Перуна, Владимир попытался получить у него ответы и принялся шептать его имя. Но в христианском храме идолищу не дано говорить. Божественное пение стояло преградой на пути языческих символов. Да и что мог посоветовать бездушный Перун, в лучшем случае повелит взять в руки меч и поднять его на иноверцев. Однако душа Владимира, согретая боготворческим теплом Григория, взбунтовалась бы против Перунова совета.

Священник же, не притесняя князя своим словом, лишь посоветовал ему помнить о силе рассуждения.

- Не живи безрассудно, - говорил Григорий с амвона, - ибо безрассуждение приводит ко злу. Лучше быть согрешающим и кающимся, нежели исправляющимся и возносящимся. Господь Бог да вразумит тебя, - обращался Григорий к Владимиру, - и утвердит исполнить его волю, священные заповеди и добродетели.

Григорий снова осенил Владимира крестом и окурил ладаном, после чего ушел в алтарь через открывшиеся перед ним царские врата.

Князь понял, что ему пора уходить, и стал выбираться из плотного окружения верующих, которые узнали его. В храме возник говор, и даже ропот: христиане заметили вторжение в свой храм языческого нехристя. Но вскоре ропот утих, потому как многие рассудительные прихожане увидели, что князь пришел к ним не со злым умыслом, но в поисках себя и Бога. Когда Владимир вышел из храма на паперть, за его спиной послышались возгласы, сперва робкие, потом уверенные, громкие:

- Слава нашему князю! Слава!

- Да хранит его Господь Бог!

Однако похвала ударила князя больнее, чем бранное слово и ропот. Он поймал себя на мысли о том, что христиане прославляли его за отступничество от своих богов, от язычества. Владимир вошел во гнев. «Ан не бывать сему! - воскликнул он в душе. - Ноне же принесу в пантеон щедрые дары и жертвы». Но какая-то властная сила заставила князя обернуться, и он увидел счастливые лица своих подданных и услышал крики киевлянок: «Князь, солнышко, спасибо, что навестил нас! Да вознесем хвалу за твое здравие!» Все они земно кланялись.

Гнев как возник в князе, так и погас, грудь его омыло теплом, на глаза набежала слеза. И сам князь, чего никогда с ним не бывало, в пояс поклонился горожанкам. Он возвращался в свои палаты умиротворенный, полный жажды творить добро. Уже наступило раннее утро, и князь радовался пробуждающейся жизни.

Посещение князем Владимиром христианской церкви вскоре стало ведомо всем горожанам, как детям Иисуса Христа, так и детям воинственного Перуна. Жрецы в языческом пантеоне на Священном холме пришли в ярость. Драгомил был особенно неистов. Он в тот же день послал гонцов в пять земель, чтобы там вынесли осуждение великому князю за попрание языческих канонов. Оттуда вскоре явились в Киев языческие старейшины. Прислали своих судей Новгород, Белгород, Смоленск, Любеч, Чернигов. Как раз накануне совета жрецов в Киеве скончался именитый боярин Ик-мор, соратник отца Владимира, Святослава.