— Он сам себя прикончил! — прошептал один стражник. — Смотрите, как он язык подвернул, будто проглотить хотел.

Второй арестант смотрел на происходящее, дрожа и обливаясь холодным потом; глаза его блуждали как у безумного.

Альферес поручил секретарю вести допрос.

— Сеньор, сеньор! — простонал узник. — Я скажу все, что вы хотите.

— Ладно, посмотрим. Как тебя зовут?

— Андонг, сеньор!

— Бернардо… Леонардо… Рикардо… Эдуардо… Ну, как?

— Андонг, сеньор! — повторил дурашливый парень.

— Запишите, «Бернардо» или что-нибудь в этом роде, — решил альферес.

— Фамилия?

Парень в ужасе уставился на него.

— Какое еще имя прибавляют тебе к имени Андонг?

— А, сеньор! Андонг Дурачок, сеньор!

Окружающие не могли удержаться от улыбки; сам альферес, расхаживавший по двору, замедлил шаг.

— Занятие?

— Сборщик кокосов, сеньор, и работник у тещи.

— Кто приказал вам напасть на казармы?

— Никто, сеньор!

— Как никто? Не лги, или тебя бросят в колодец! Кто вами командовал? Говори правду!

— Правду, сеньор!

— Кто?

— Кто, сеньор!

— Я тебя спрашиваю, кто вас подговорил делать революцию?

— Какую революцию, сеньор?

— Да вот эту, ты же был вчера вечером во дворе казарм.

— Ах, сеньор! — покраснев, воскликнул Андонг. — Моя теща, сеньор!

Его слова были встречены взрывом смеха. Альферес остановился и взглянул, не очень сурово, на несчастного, который, думая, что произвел хорошее впечатление, продолжал, приободрившись:

— Да, сеньор: теща дает мне на обед одно гнилье да отбросы. Вчера вечером шел я домой, а у меня вдруг живот схватило; увидал я поблизости двор казармы и говорю себе: уже темно, никто не увидит. Вошел… а когда присел, услыхал выстрелы; я стал завязывать штаны…

Сильный пинок прервал его на полуслове.

— В тюрьму! — приказал альферес. — Сегодня после полудня отправить в столицу!

Вскоре по селению распространилась весть, что арестантов увезут. Сперва все онемели от ужаса, потом послышались причитания и слезы.

Родственники арестантов бегали как сумасшедшие от монастыря к казармам, от казарм к зданию суда и, не находя нигде сочувствия, громко кричали и стонали. Священник заперся, сказавшись больным. Альферес выставил усиленную охрану, и солдаты отгоняли прикладами моливших о милосердии женщин. Префект, это никчемное существо, казался еще более глупым и беспомощным, чем обычно. Перед тюрьмой метались те женщины, у которых еще были силы. Другие в изнеможении опускались на землю, шепча дорогие имена.

Солнце палило немилосердно, но никто из этих несчастных не думал уходить. Дорай, некогда счастливая и веселая супруга дона Филипо, бродила в полном отчаянии, держа на руках маленького сына и плача вместе с ним.

— Уходите, — говорили ей, — вашего сынишку хватит солнечный удар.

— Зачем ему жить, если у него не будет отца, который бы о нем заботился? — в отчаянии отвечала женщина.

— Ваш муж невиновен; может быть, он еще вернется!

— Да, но мы-то до этого не доживем.

Капитанша Тинай лила слезы и звала своего сына Антонио; мужественная капитанша Мария смотрела на маленькое решетчатое окошко, за которым томились оба ее близнеца, ее единственное утешение.

За решеткой была и теща сборщика кокосов; она не плакала, а разгуливала с засученными рукавами и говорила окружающим:

— Видали что-либо подобное? Арестовать моего Андонга, пустить в него пулю, засадить в сепо и отправить в столицу только за то… что у него новые штаны? Это им так не пройдет! Жандармы злоупотребляют своей властью! Клянусь, если кто-нибудь из них опять будет искать укромное местечко в моем саду, как это не раз бывало, я его изуродую, изуродую! Или… пускай меня изуродуют!

Но лишь немногие вторили по-мусульмански мстительной теще.

— Во всем виноват дон Крисостомо, — вздохнула одна женщина.

Школьный учитель тоже бродил как потерянный в толпе. Ньор Хуан уже не потирал руки, не размахивал отвесом и метром: он был во всем черном, так как до него дошли дурные вести, и, верный своей привычке смотреть на будущее как на совершившееся, он надел траур по Ибарре.

В два часа дня открытая повозка, запряженная двумя быками, остановилась перед зданием суда.

Люди окружили быков и хотели отпрячь их, а повозку разбить.

— Не делайте этого, — сказала капитанша Мария. — Хотите, чтобы они шли пешком?

Ее слова охладили пыл родственников. Вышли двадцать солдат и оцепили повозку. Затем появились арестанты.

Первым шел связанный дон Филипо; он, улыбнувшись, кивнул жене. Дорай горько зарыдала и бросилась вперед, чтобы обнять мужа; два жандарма с трудом удержали ее. Антонио, сын капитанши Тинай, всхлипывал, как ребенок, отчего крики матери стали еще отчаяннее. Дурачок Андонг залился слезами при виде тещи, виновницы его несчастий. Альбино, бывший семинарист, тоже шел со связанными руками, как и оба близнеца капитанши Марии. Все трое были строги и молчаливы. Последним вышел Ибарра, на нем не было наручников, но по обе стороны от него шли два жандарма. Юноша был бледен, он искал глазами друзей.

— Это он виноват! — раздались многочисленные голоса. — Он виноват, а его не связали!

— Мой зять ничего не сделал, а на нем наручники!

Ибарра повернулся к жандармам.

— Свяжите меня, только покрепче, локоть к локтю! — сказал он.

— Нам это не приказано.

— Связывайте!

Солдаты повиновались.

Появился альферес верхом на коне, вооруженный до зубов; за ним следовало еще десятка полтора солдат.

У каждого арестанта были в толпе родственники, которые просили за него, плакали по нем или называли его самыми нежными именами. Только о Ибарре никто не сокрушался: даже Ньор Хуан и школьный учитель исчезли.

— Что вам сделали мой муж и мой сын? — с плачем говорила Ибарре Дорай. — Взгляните на моего бедного сына! Вы его лишили отца.

Скорбь уступила место гневу. Все родственники пострадавших обрушились на юношу, упрекая его в том, что он — зачинщик мятежа. Альферес приказал увести заключенных.

— Ты трус! — кричала Ибарре теща Андонга. — Когда другие дрались за тебя, ты прятался, трус!

— Будь проклят! — сказал ему вслед какой-то старик. — Будь проклято золото, накопленное твоей семьей, чтобы нарушить нашу мирную жизнь! Проклятый! Проклятый!

— Чтоб тебя повесили, еретик! — кричала родственница Альбино; в неистовой ярости она схватила камень и швырнула его в Ибарру.

Ее примеру тут же последовали другие, и на несчастного юношу посыпался град камней и комьев земли.

Ибарра сохранял спокойствие; без возмущения, без жалоб сносил он справедливый гнев этих обезумевших от горя людей. Таково было напутствие, прощальное слово его города, где оставалось все, что было дорого его сердцу. Он опустил голову. Быть может, ему вспомнился человек, которого били на улицах Манилы, и старуха, упавшая замертво при виде головы своего сына; или, быть может, история Элиаса пронеслась в этот миг перед его глазами.

Альферес распорядился отогнать толпу, но камни и оскорбления по-прежнему сыпались со всех сторон. Одна только мать не мстила Ибарре за свои страдания: это была капитанша Мария. Сжав губы, неподвижно, молча глядела она полными слез глазами, как увозят обоих ее сыновей, — истинная Ниобея, окаменевшая в немом горе[176].

Повозка удалялась. Кое-где на ее пути раскрывались окна; больше всего сочувствовали юноше чужие или попросту любопытные люди. Все его друзья попрятались, даже сам капитан Басилио, строго-настрого запретивший своей дочери Синанг оплакивать его несчастную судьбу.

Ибарра увидел дымившиеся руины своего дома, дома, где жили его родители, где он родился, где прошли самые светлые дни его детства и отрочества. Долго сдерживаемые слезы брызнули из его глаз, он опустил голову и зарыдал, не имея даже возможности прикрыть лицо — руки у него были связаны за спиной — и не надеясь на чье-либо сострадание. Теперь у него не было ни родины, ни дома, ни любимой, ни друзей, ни будущего!