На следующее утро, осмотрев свои владения, Хуан Крисостомо Ибарра направился к дому старика Тасио.

В саду философа царила полная тишина; даже ласточки, кружившие над кровлей, летали почти бесшумно. По замшелым стенам домика вился плющ, зеленой рамкой окаймляя окна. Домик казался обителью безмолвия.

Ибарра заботливо привязал лошадь к столбу и, ступая почти на цыпочках, пересек чистый, отлично ухоженный садик. Он поднялся по лестнице и, так как дверь была не заперта, вошел в дом. Старик, склонившись над столом, что-то писал. На стенах, среди карт и старых полок, с книгами и рукописями, были развешаны коллекции насекомых и растений.

Старик так углубился в свою работу, что не заметил прихода юноши, пока тот не шагнул обратно к двери, собравшись уйти, чтобы не мешать хозяину.

— Вы давно здесь? — спросил старик, взглянув на Ибарру с некоторым удивлением.

— Извините, — ответил юноша, — я вижу, вы очень заняты…

— Да, я делал кое-какие записи, но это не срочно, и мне хочется отдохнуть. Чем могу служить вам?

— Очень многим! — ответил Ибарра, приближаясь. — Но… — И он посмотрел на лежавшую на столе книгу. — Вы расшифровываете иероглифы? — воскликнул юноша с изумлением.

— Нет, — ответил старик, предлагая гостю стул. — Я не разбираюсь ни в египетских, ни в коптских письменах, но знаю кое-что о системе такого письма и пользуюсь иероглифами.

— Вы пишете иероглифами, но зачем же? — спросил юноша, не веря своим глазам и ушам.

— Затем, чтобы сейчас никто не смог прочитать мои записи.

Ибарра пристально посмотрел на него, заподозрив, что старик и в самом деле сошел с ума. Он бросил быстрый взгляд на книгу, чтобы узнать, правду ли тот говорит, и увидел умело нарисованные изображения животных, кружочки, полукруги, цветы, ноги, руки.

— Для чего же вы пишете, если не хотите, чтобы вас читали?

— Я пишу не для этого поколения, а для людей будущих времен. Если бы мои современники смогли прочитать эти записи, они сожгли бы мои книги, труд всей моей жизни, но те люди, которые сумеют расшифровать эти знаки, будут принадлежать к иному поколению, они поймут меня и скажут: «Не все наши предки спали той темной ночью». Эти тайные значки спасут мой труд от человеческого невежества точно так же, как таинства и непонятные ритуалы спасли многие истины от губительной касты церковников.

— На каком же языке вы пишете? — спросил Ибарра после паузы.

— На нашем, на тагальском языке.

— А иероглифы годятся для этого?

— Не будь так трудно их рисовать, — а на это требуется много времени и терпения, — я сказал бы, что они даже удобнее, чем латинский алфавит. У древних египтян были наши гласные, например, наш звук «о», который произносится только в конце слова и не походит на испанское «о», ибо является чем-то средним между «о» и «у». У египтян, как и у нас, не было чистого звука «е»; в их языке встречается наше «ha» и наше «kha», для которых нет знаков в латинском алфавите, по крайней мере при испанском произношении. Например, в слове «mukha», — продолжал он, указывая на книгу, — я воспроизвожу слог «ha» изображением рыбы более точно, чем латинской буквой «h», которая в Европе произносится по-разному. Чтобы обозначить менее сильное придыхание, например, в слове «hain», где «h» звучит слабее, я пользуюсь изображением львиной головы или трех цветков лотоса в зависимости от краткости или долготы гласной. Кроме того могу обозначить носовые звуки, отсутствующие в латинском алфавите испанцев. Повторяю: если бы не так трудно было их рисовать, иероглифы могли бы быть приняты нами, однако именно эта трудность заставляет меня быть кратким и не говорить ничего, кроме того, что необходимо сказать. К тому же этот труд скрашивает мое одиночество, когда меня покидают мои гости из Китая и Японии.

— Ваши гости?

— Разве вы их не слышите? Мои гости — это ласточки. В этом году одной не хватает; верно, какой-нибудь негодный мальчишка-китаец или японец изловил ее.

— Откуда вы знаете, что они прилетают из этих стран?

— Это очень просто. Несколько лет назад перед отлетом ласточек я привязал им к лапкам бумажные ленточки, где по-английски написал слово «Филиппины», полагая, что птицы улетают не слишком далеко, а английский язык понимают почти во всех этих областях. Мои записочки долго оставались без ответа, пока я наконец не написал по-китайски, и к следующему ноябрю ласточки вернулись с посланиями, которые я расшифровал. Одно из них было написано по-китайски и принесло мне привет с берегов Хуанхэ, а другое, по предположению одного китайца, с которым я советовался, очевидно, было написано по-японски… Однако я отнимаю у вас время своими рассказами и до сих пор не спросил, чем могу вам помочь.

— Я пришел поговорить с вами о серьезном деле, — сказал юноша. — Вчера днем…

— Неужто они изловили беднягу?

— Вы хотите сказать — Элиаса? Откуда вы знаете о нем?

— Я видел жандармскую Музу.

— Жандармскую Музу? Кто это?

— Жена альфереса, которую вы не пригласили на свой пикник. Вчера утром весь город узнал об истории с кайманом. Жандармская Муза столь же догадлива, сколь злобна; она предположила, что именно рулевой должен быть тем смельчаком, который заставил ее мужа искупаться в грязи и ударил отца Дамасо. Ведь она читает все донесения, которые присылают ее мужу. Не успел он вернуться домой, пьяный и ничего не соображающий, как она тут же послала в лес сержанта с солдатами, чтобы отомстить вам и испортить настроение вашим гостям. Будьте осторожны! Ева была добрая женщина, созданная руками господа, а донья Консоласьон, говорят, очень зла и неизвестно кем сотворена! Чтобы женщина была доброй, ей надо хоть раз в жизни оказаться в роли служанки или матери.

Ибарра усмехнулся и ответил, вынимая какие-то документы из бумажника:

— Мой покойный отец обычно советовался с вами по некоторым своим делам, и я помню, что он всегда бывал доволен, когда следовал вашему совету. Я сейчас занят одним делом, успех которого для меня очень важен.

Тут Ибарра вкратце рассказал о своем замысле построить школу — его подарок невесте — и развернул перед изумленным философом несколько чертежей, сделанных по его заказу в Маниле.

— Я прошу вас посоветовать мне, кого в городе я должен привлечь на свою сторону, чтобы обеспечить успех этого предприятия. Вы хорошо знаете здешних жителей, а я только недавно приехал и чувствую себя почти чужим в собственной стране.

Старый Тасио смотрел на разложенные перед ним планы; глаза его наполнились слезами.

— То, что вы собираетесь сделать, было некогда моей мечтой, мечтой несчастного безумца! — воскликнул он с чувством. — Но первое, что я посоветую вам, — это никогда не приходить ко мне за советом.

Юноша удивленно взглянул на него.

— Потому что рассудительные люди, — продолжал старик с горькой иронией, — и вас примут за сумасшедшего. Люди считают сумасшедшим того, кто думает иначе, чем они, поэтому меня и называют безумцем. Но я благодарен им за это, ибо — горе мне, если они захотят вернуть мне рассудок: тогда они лишат меня и той небольшой свободы, за которую я заплатил своей репутацией здравомыслящего человека. Кто знает, может быть, они и правы? Я мыслю и живу не по их законам. Мои принципы и идеалы совсем иные. Префект пользуется у них славой мудрого человека, а он ведь только и умеет, что готовить шоколад да подлаживаться под настроение отца Дамасо. Теперь он богат, играет жалкими судьбами своих сограждан и порой даже поговаривает о правосудии. «Вот это человек способный, — думает простак. — Посмотрите-ка, из ничтожества он стал великим!» Я же унаследовал состояние и положение, учился, а теперь стал беден. Мне не доверяют самой нелепой должности, все говорят: «Он безумец, он не умеет жить»! Священник прозвал меня «философом» а сам дает всем понять, что я шарлатан, щеголяющий теми знаниями, которые приобретены в университете, хотя как раз эти знания меньше всего мне пригодились. Может быть, я и в самом деле безумец, а они мудрецы? Кто сможет определить?