— Но мы же этого не хотим, — сказали молодые и кое-кто из старших.

— Однако этого хочет священник, — повторил префект. — Я обещал, что желание его будет исполнено.

— Тогда зачем вы пригласили нас сюда?

— Именно для того… чтобы сообщить вам об этом.

— Почему же вы не предупредили нас с самого начала?

— Я хотел сказать вам, сеньоры, но слово взял капитан Басилио, и я уже не успел… Надо слушаться священника.

— Священника надо слушаться, — вторило ему несколько старейшин.

— Его надо слушаться, иначе алькальд всех нас посадит в тюрьму, — грустно присовокупили другие старики.

— Тогда слушайтесь его и сами устраивайте праздник! — закричали молодые, вставая. — Мы берем назад наши взносы.

— Деньги уже собраны, — сказал префект.

Дон Филипо подошел к нему и с горечью сказал:

— Я поступился своей гордостью ради доброго дела; вы же пожертвовали своим человеческим достоинством ради дурного и все испортили…

Ибарра обернулся к школьному учителю и спросил его:

— Вам что-нибудь нужно в главном городе провинции? Я тотчас же еду туда.

— У вас там дела?

— Да, у нас там дела, — загадочно ответил Ибарра.

Когда по пути домой дон Филино клял свою неудачу, старик Тасио сказал ему:

— Мы сами виноваты. Вы не протестовали, когда вам навязали раба в начальники, а я, безумец, забыл об этом.

Сиса бежала к своему дому в полном смятении, которое охватывает душу, когда в беде все оставляют нас и мы лишаемся последних надежд. Тогда нам кажется, что вокруг — непроглядная тьма, и если вдали видится мерцающий огонек, нам хочется бежать к нему, следовать за ним, хотя бы на пути и разверзлась бездна.

Мать желала спасти своих сыновей. Как? Матери не спрашивают о средствах, когда речь идет о спасении детей.

Она бежала, гонимая страхом и мрачными предчувствиями. Арестован ли уже Басилио? Куда делся ее маленький Криспин?

У своей хижины над оградой садика она увидела треуголки двух жандармов. Невозможно описать, что она почувствовала в этот миг; она забыла все и вся. Сиса знала наглость этих людей, которые не считались даже с самыми богатыми горожанами. Что будет теперь с нею и ее сыновьями, обвиненными в краже? Жандармы — это не люди, это только жандармы: они глухи к мольбам и привычны к слезам.

Сиса инстинктивно подняла глаза к небу — небеса сияли дивной улыбкой; в их прозрачной лазури плыли белые облачка. Она остановилась, чтобы немного прийти в себя; дрожь сотрясала ее тело.

Солдаты выходили из дому, но с ними никого не было, никого и ничего, кроме курицы, которую Сиса откормила. Женщина вздохнула свободнее, воспрянула духом.

— Как они добры, какое у них доброе сердце! — пробормотала она, чуть не плача от радости.

Если бы солдаты сожгли ее дом, но оставили сыновей на свободе, она осыпала бы их благословениями. Она снова с благодарностью взглянула на небеса, где пролетала стая цапель, этих легких облачков филиппинского неба, и с новой надеждою в сердце продолжала путь.

Приблизившись к этим страшным людям, Сиса отвела взгляд в сторону, делая вид, что не замечает своей курицы, которая кудахтала, взывая о помощи. Едва она разминулась с ними, как ей захотелось пуститься бегом, но осторожность заставила ее умерить шаг.

Сиса не успела далеко уйти, как вдруг услыхала повелительный оклик. Она вздрогнула, но не подала виду, что слышит, и спокойно продолжала свой путь. Жандармы снова позвали ее, на этот раз громче, с оскорбительной руганью. Она невольно обернулась к ним, бледная и дрожащая. Один из жандармов сделал ей знак приблизиться.

Сиса, словно неживая, подошла к ним: от страха у неё отнялся язык и пересохло в горле.

— Говори правду, или мы привяжем тебя к тому дереву и пристрелим, — сказал один из них угрожающим тоном.

Женщина уставилась на дерево.

— Это ты — мать воров? — спросил другой.

— Мать воров, — машинально повторила Сиса.

— Где те деньги, что сыновья принесли тебе вчера вечером?

— Ах, деньги…

— Мы пришли арестовать твоих сыновей. Старший удрал от нас, а где ты спрятала младшего?

— Услышав это, Сиса вздохнула свободней и ответила:

— Уже много дней, сеньор, я не видела Криспина; надеялась увидеть его сегодня утром в монастыре, но там мне сказали…

Солдаты многозначительно переглянулись.

— Хорошо, — воскликнул один из них, — отдай нам деньги, и мы оставим тебя в покое.

— Сеньор, — умоляюще сказала несчастная женщина. — Мои сыновья ничего не украдут, даже если будут умирать с голоду: мы к нему привыкли. Басилио не принес мне ни одного куарто; можете обыскать весь дом, и если найдете хотя бы реал, делайте с нами все, что хотите. Не все бедняки — воры.

— Если так, — медленно проговорил один из жандармов, глядя Сисе в глаза, — ты пойдешь с нами. Небось тогда сыновья твои сами прибегут и выложат украденные деньги.

— Я? С вами? — пробормотала женщина, отступая на шаг и взирая со страхом на их мундиры.

— Вот именно.

— Сжальтесь! — умоляла Сиса, едва не падая на колени. — Я женщина бедная и не могу дать вам ни золота, ни драгоценностей. У меня была только курица, которую я собиралась продать, но вы ее уже взяли… Возьмите все, что есть в моей хижине, но оставьте меня в покое, дайте мне здесь умереть.

— Пошли. Ты должна отправиться с нами, а не пойдешь по доброй воле, мы тебя свяжем.

Сиса горько расплакалась, но жандармы были неумолимы.

— Позвольте мне хотя бы идти на некотором расстоянии от вас! — взмолилась Сиса, когда они ее схватили и грубо толкнули вперед.

Жандармы как будто немного смягчились. Они пошептались между собой, и один из них сказал:

— Ладно! До города будешь идти между нами, чтобы не сбежала, а там пойдешь шагов на двадцать впереди, да смотри, не смей входить в лавки или глазеть по сторонам. Ну, шагай быстрей!

Все мольбы и доводы были тщетны, посулы — бесполезны. Жандармы твердили, что они и так уже сделали слишком большие уступки.

Идя между ними, Сиса сгорала от стыда. Правда, дорога была пустынна, но она стыдилась даже воздуха и дневного света. Истинно стыдливым повсюду чудятся глаза. Закрыв лицо платком, Сиса брела, ничего не видя перед собой, тихо оплакивая свою несчастную судьбу. Она испытала нищету, знала, что все ее оставили, даже собственный муж, но до сих пор считала себя порядочной и уважаемой женщиной и с состраданием смотрела на ярко разодетых особ, которых в городе называли солдатскими девками. Теперь ей казалось, что она спустилась на ступеньку ниже их на общественной лестнице.

Раздался цокот копыт, и на дороге показался небольшой караван жалких кляч, верхом на которых между корзинами с рыбой сидели мужчины и женщины. Это были люди, перевозившие рыбу в отдаленные от моря городки. Некоторые из них, бывало, проезжая мимо ее хижины, просили дать им напиться и дарили рыбу. Теперь же ей казалось, что, проезжая мимо нее, они топчут и попирают ее ногами, а их взгляды, снисходительные и презрительные, проникают сквозь платок и жалят лицо.

Когда путники наконец проехали, она вздохнула и на мгновенье приподняла платок, чтобы посмотреть, далеко ли до города. Нужно было миновать еще несколько телеграфных столбов, а там уже виден бантаян — караульная будка при входе в город. Никогда этот путь не казался ей прежде таким долгим.

Вдоль обочины тянулись густые бамбуковые заросли, где она когда-то отдыхала в тени и где ее возлюбленный нежно говорил с ней: он помогал ей тогда носить корзины с фруктами и овощами. Увы, все это прошло как сон. Возлюбленный стал ее мужем, а мужа сделали сборщиком податей, и тогда беды начали стучаться в ее дверь.