— Покажите ему трупы! — приказал он.

В углу двора на старой повозке были свалены в кучу пять трупов, наполовину прикрытых рваной, грязной рогожей. По двору из конца в конец прогуливался солдат, то и дело сплевывая.

— Ты их знаешь? — спросил альферес, приподнимая рогожу.

Тарсило не ответил; он увидел труп мужа безумной и два других: труп своего брата, исколотый штыками, и тело Лукаса с петлей на шее. Глаза пленника потемнели, и из его груди вырвался приглушенный стон.

— Ты их знаешь? — снова спросили его.

Тарсило молчал.

В воздухе просвистел хлыст и опустился на плечи юноши. Он вздрогнул, все его мускулы напряглись. Удары следовали один за другим, но Тарсило не шевелился.

— Дать ему палок — сдохнет или заговорит! — взревел альферес.

— Не упрямься, — сказал секретарь, — все равно тебя убьют.

Тарсило опять ввели в зал, где второй узник, стуча зубами и трясясь, призывал на помощь всех святых.

— А этого ты знаешь? — спросил его отец Сальви.

— Впервые вижу! — ответил Тарсило, взглянув на того с некоторым состраданием.

Альферес ударил его кулаком и пнул ногой.

— Привязать к скамье!

Тарсило привязали к деревянной скамье, не снимая обагренных кровью наручников. Несчастный огляделся по сторонам, будто ища кого-то, и, увидев донью Консоласьон, презрительно усмехнулся. Присутствующие удивленно посмотрели в направлении его взгляда; супруга альфереса сидела, покусывая губы.

— В жизни не встречал такой уродины! — воскликнул Тарсило среди всеобщего молчания. — Лучше уж лежать на этой скамье, как я лежу сейчас, чем рядом с нею, как альферес.

Муза побледнела.

— Вы меня забьете насмерть, сеньор альферес, — продолжал он, — но сегодня ночью ваша жена, обнимая вас, отомстит за меня.

— Заткните ему глотку! — крикнул альферес, дрожа от гнева.

Тарсило, казалось, только этого и ждал: когда ему заткнули рот кляпом, в его глазах сверкнула радость.

По знаку альфереса жандарм с хлыстом в руке приступил к своей печальной обязанности. Тело юноши напряглось. Послышался глухой, продолжительный стон, хотя рот его был завязан. Тарсило приник лбом к скамье, на его одежде показались пятна крови.

Отец Сальви был бледен, глаза его блуждали; медленно поднявшись, он махнул рукой и неверными шагами вышел из зала. На улице он увидел девушку, которая стояла, прислонясь спиной к стене, прямая и неподвижная. Она напряженно прислушивалась, устремив взор в пространство; ее вытянутые в стороны руки судорожно цеплялись за старую стену. Солнце заливало девушку ярким светом. Казалось, она затаив дыхание считает отрывистые, глухие удары и душераздирающие стоны. Это была сестра Тарсило.

Между тем в зале представление продолжалось. Несчастный Тарсило, обессилев от боли, смолк и ждал, пока устанут его палачи. Наконец солдат, отдуваясь, бросил хлыст, и альферес, побелевший от изумления и гнева, подал знак развязать веревки.

Тогда донья Консоласьон встала и шепнула мужу несколько слов. Он кивнул головой в знак согласия.

— В колодец его! — сказал он.

Филиппинцы хорошо знают, что это такое; по-тагальски эта пытка называется «тимбаин». Мы не знаем, кто ее изобрел, но полагаем, что она достаточно древнего происхождения. Поговорка об истине, выходящей на свет со дна колодца, возможно, лишь саркастическое толкование этой пытки.

Посреди двора перед зданием суда возвышались живописные закраины колодца, кое-как сложенного из булыжника. Нехитрое приспособление из тростника служило рычагом, с помощью которого черпали вязкую, грязную, вонючую воду. В колодец бросали черепки, мусор, сливали нечистоты, — он был подобен самой тюрьме, где сосредоточивается все, что общество выбрасывает или считает ненужным. Что туда попадет, — пусть оно прежде представляло некоторую ценность, — погибло навсегда. Однако колодец не замуровывали: напротив, узников нередко приговаривали к работам по его углублению — и не потому, что думали извлечь пользу из этого наказания, а потому, что работа была очень трудна и вредна: кто хоть раз спускался в колодец, заболевал лихорадкой, почти всегда приводившей к смерти.

Тарсило наблюдал за приготовлениями, не сводя глаз с суетившихся около него людей… Он был страшно бледен, губы его дрожали; видимо, он шептал молитву. Гордое мужество отчаяния, казалось, покинуло его или по меньшей мере поколебалось. Порой он склонял высоко поднятую голову и устремлял взор в землю, как бы смиряясь с предстоящими страданиями.

Его подвели к краю колодца, куда подошла и улыбавшаяся донья Консоласьон. Несчастный бросил взгляд, полный зависти, на груду трупов, и из его груди вырвался стон.

— Не упрямься, — снова повторил секретарь, — все равно тебя повесят; по крайней мере умрешь без таких мучений.

— Отсюда тебя поведут на казнь, — сказал ему один из стражников.

У Тарсило вынули изо рта кляп и подвесили за ноги. Его должны были опустить в колодец головой вниз и продержать некоторое время под водой, как это делают с ведром, с той лишь разницей, что голова человека остается под водой несколько дольше.

Альферес пошел взять часы для отсчитывания минут.

Тем временем Тарсило висел вниз головой, его длинные волосы развевались по ветру, глаза были полузакрыты.

— Если вы христиане, если у вас есть сердце, — умоляюще прошептал он, — ударьте меня об дно или разбейте мне голову о стену, чтобы я сразу умер. Бог наградит вас за доброе дело… Кто знает, может, и вас когда-нибудь постигнет такая же участь!

Альферес возвратился с часами в руках и распорядился начать экзекуцию.

— Тише! Тише! — кричала донья Консоласьон, провожая несчастного взглядом. — Осторожно!

Конец рычага медленно опускался; Тарсило ударялся о выступавшие камни, сдирал телом вонючую плесень, покрывавшую расщелины. Но вот движение рычага приостановилось; альферес начал отсчитывать секунды.

— Поднимай! — резко приказал он через полминуты сержанту.

Мелодичный, серебристый звон падающих капель возвестил о возвращении преступника на свет божий. Противовес на другом конце рычага был тяжелей, поэтому подъем шел быстро. Мелкие камни отрывались от стенок колодца и с шумом падали вниз.

Взорам притихших зрителей предстало мокрое тело, с которого струилась вода, лицо в ранах и ссадинах, волосы и лоб, облепленные отвратительным илом; дул порывистый ветер, и узника бил озноб.

— Будешь говорить? — спросили его.

— Позаботься о моей сестре! — прошептал несчастный, умоляюще глядя на одного из стражников.

Снова заскрипел тростниковый рычаг, и осужденный скрылся в колодце. Донья Консоласьон отметила про себя, что поверхность воды очень быстро успокоилась. Альферес отсчитал минуту.

Когда Тарсило появился над колодцем, все увидели, как исказилось и помертвело его лицо. Застывшие, налитые кровью глаза глядели на присутствующих.

— Будешь говорить? — хмуро спросил альферес.

Тарсило отрицательно качнул головой, и его опять стали опускать. Веки юноши медленно закрывались, но зрачки были устремлены к небу, где плыли белые облака; он выгнул шею, чтобы дольше видеть солнце, но тут же погрузился в воду, и грязная завеса скрыла от него светлый день.

Прошла минута; Муза, неотступно наблюдавшая за водой, заметила, что со дна поднимаются большие пузыри.

— Он хочет пить! — сказала она со смехом.

Но вот поверхность воды снова стала гладкой.

На этот раз альферес подал знак поднимать через полторы минуты.

Лицо Тарсило уже не было сведено судорогой, из-под полуоткрытых век виднелись белки глаз, изо рта текла мутная вода, смешанная с кровью; по-прежнему дул холодный ветер, но тело арестанта уже не вздрагивало.

Присутствующие молча переглянулись, они были бледны и подавлены. Альферес махнул рукой, чтобы Тарсило отвязали, и, нахмурив брови, отошел в сторону. Донья Консоласьон ткнула несколько раз горящим концом своей сигары в голые пятки юноши, но он не шевельнулся, а сигара погасла.