За последние три дня в течение многих часов я снова и снова взвешивал все «за» и «против». Все должно быть подчинено тому решению, которое сулит наибольший шанс на возможный, но отнюдь не сиюминутный успех. Я старался заставить Чарли смотреть на вещи моими глазами, но он так и не сумел сделать этого. Я считал, что он, по-видимому, истощился морально и был уже не способен оценивать трезво любой шаг, который обещал бы быстрейшее освобождение из плена. Он в свою очередь, наверное, чувствовал, что я тоже устал от ежедневных стрессов и хочу просто остановиться, невзирая на альтернативные шансы убраться восвояси из Арктики. Несмотря на наши разногласия, мы не спорили. За это я благодарен Чарли, его выдержке. По-видимому, ему очень хотелось разубедить меня, но он почти не предпринимал попыток сделать этого. С другой стороны, он не мог согласиться с моими доводами. Он просто высказал свою позицию. Раз уж я так решил, мы немедленно начнем подыскивать подходящее поле, и быть посему. Однако мне надлежало помнить, что это мое, а не его решение.
«А что бы сделал ты, если бы решающее слово было за тобой?» — спросил я его однажды.
«Продолжал бы движение до середины мая, — ответил он, — если температура воздуха оставалась бы на уровне — 12° или ниже, и просто соблюдал бы крайнюю осторожность, а при резком повышении температуры и изменении направления ветра с его усилением, угрожающим взламыванием льда, немедленно стал бы дрефовать».
«Однако, Чарли, — заспорил я, — пуститься в дрейф — это нечто такое, к чему невозможно приступить немедленно, по своему желанию. Посуди сам, за последние восемьдесят километров мы видели совсем немного полей, которым можно довериться. Мне бы тоже очень хотелось пройти дальше до начала дрейфа, но выбор, перед которым я стою, — это либо остановиться, как только признаки взламывания льда станут очевидными, как ты предлагаешь, и в данном случае весьма вероятно, что подходящее поле нам так и не подвернется и я окажусь в положении обманутой девственницы, проявившей мудрость слишком поздно, либо я подвергаюсь риску быть обвиненным в сверхосторожности, если попытаюсь отыскать прочное поле, пока это еще возможно».
После того как я тридцать восемь лет вел себя, подобно слону в посудной лавке, высмеивая хитрых и осторожных, теперь я сам решил вступить в их ряды.
Было ли это решение правильным — уже другой вопрос. Результат такого раннего дрейфа мог сказаться позднее, если мы так и не доберемся до кромки льдов и окажемся вне досягаемости «Бенджи Би» к тому времени, когда в сентябре или октябре сформируется молодой лед. Если такое случится, все пальцы укажут на меня.
Было ясно, что никто не хотел, чтобы мы останавливались так рано. Решение должен был принимать один, но я уже видел, что всеобщим мнением будет «нажимай, ребята!». Однако мы с Джинни отдали десять лет этой экспедиции и наконец-то вышли на финишную прямую. Течение теперь работало на нас. Мои природные инстинкты, всегда подбивавшие меня спешить, противоборствовали теперь интуиции, которая подсказывала проявлять осторожность. Это была та самая интуиция, которую я выработал за пятнадцать лет в экспедициях.
Конечно, одно дело решать — дрейфовать или нет, и другое — отыскать подходящее ледяное поле, а еще лучше — тот недавно покинутый русскими ледовый остров. С неделю я отклонялся на 15–30° на восток от меридиана всякий раз, когда это позволяла поверхность льда.
К вечеру 24 апреля ветер стих до десяти узлов. Шел легкий снег, а температура держалась в пределах — 15 °C. В ту ночь мы напоролись на целую серию препятствий: русла разводьев, где лед прогибался под нами, «болота», протоки с неровными берегами, течения в которых были направлены в противоположных направлениях, и обширные пространства тонкого молодого льда, готового расколоться на куски при малейшем воздействии ветра или течения. Довольно странная местность для путешествия — в любое мгновение можно оказаться в тупике, из которого нет выхода, если за нами опустится «крепостная решетка».
В тот день, выходя к открытой воде, мы часто разлучались, чтобы отыскать переправу. Встречаясь снова, мы обменивались результатами разведки и сообща находили решение. Если не оказывалось естественного моста, мы шли вдоль преграды километра четыре-пять, пока какое-нибудь узкое место не представляло нам случая построить мост самим. Однако нередко берега в таких местах неожиданно расходились, и глыбы льда, которые мы швыряли туда, тонули или уплывали прочь. Я замечал полыньи, защищенные от ветра, где вода вела себя спокойно, однако там не было даже признаков формирования молодого льда. «Лечебный» процесс зимы, казалось, приостановился окончательно.
Около полуночи, при форсировании глубокой полыньи, через которую мы навели грубую дамбу, Чарли по неосторожности нажал на кнопку отключения электропитания и внезапно встал в самый критический момент — как раз тогда, когда, наоборот, нужно было прибавить газу. Его нарты стали быстро погружаться. Я швырнул ему буксирный конец (мы держали его все время под рукой), и Чарли в мгновение ока закрепил его за буксирную скобу. Затем мы потянули за тросики стартеров — и наши «скиду», буксуя, замолотили изо всех сил. Мы вытащили провалившиеся нарты — вода стекала с них, как с собаки, выбравшейся на берег из реки.
В ту ночь мы преодолели всего восемь километров и добрались до поля среднего размера из годовалого льда. Это была первая жизнеспособная взлетно-посадочная полоса, которую я увидел за последние сто километров. Однако это поле было недостаточно старым для того, чтобы послужить нам плавучим домом. Уже днем Чарли однажды проснулся и почувствовал, как поле содрогается, столкнувшись с каким-то препятствием.
Широкая полынья задержала нас на несколько часов на дальнем конце этого поля на следующую ночь, однако нам удалось форсировать ее по «каше», и, к моему восторгу, мы вышли на довольно большое поле возрастом два-три года, испещренное желтоватыми округлыми буграми. Несмотря на то что там были две трещины, это поле позволило нам пройти еще около семи километров на юг. Странного вида полынья, двухцветная — серая и бурая, положила конец нашему продвижению. Мы прошли патрулем далеко на запад и на восток, но не нашли ничего хорошего. Река «каши» казалась самой узкой как раз в том месте, где мы впервые уперлись в нее, не шире ста метров.
Чарли так описал попытку форсировать ее:
Лед там не вскрылся полностью. Это был сильно подтаявший лед, похожий на резиновую губку. Мы попытались форсировать полынью. Я дал фору Рэну, а потом стартовал сам. Затем я увидел, как он остановился, развернулся и поехал обратно ко мне; в то же самое время я почувствовал какое-то движение под собой — я словно оказался на доске серфинга. Я оглянулся назад. Лед взламывался волнами, и я понял, что под Рэном происходит то же самое. Он пытался удрать. Когда две волны, моя и Рэна, встретились, я подумал, что не хотел бы оказаться в том месте. Поэтому я тоже развернулся по широкой дуге, и мне удалось въехать на твердый лед, а Рэн проскочил мимо меня и поехал к тому полю, которое мы только что покинули. Мы обсудили случившееся. Нам уже приходилось бывать на подобном льду прежде, но мы еще ни разу не встречали ледяные волны.
Так как у нас не было возможности для объезда или форсирования, мы стали лагерем и в последующие четыре дня периодически выходили на разведку, чтобы проверить состояние льда. Однажды я прошел две трети расстояния до кромки поля, но поверхность там сильно подтаяла и уже не держала меня. Однако я знал, что там, где не могу пройти я сам, проскочат «скиду», поэтому сказал Чарли, что все о'кей, и мы свернули лагерь. У полыньи температура воздуха была — 24 °C, и я почувствовал уверенность в том, что нилас, несмотря на свою странную серовато-коричневую окраску, теперь выдержит нас.
Чарли настороженно следил, как я перебирался по этой сероватой массе наискосок к менее прочной бурой полосе посредине. К моему удивлению, мои нарты провалились сквозь серую «кашу» там, где всего час назад я свободно бродил пешком. Я немедленно повернул обратно к Чарли. Мы снова поставили палатку метрах в десяти от прежнего места.
