Ночью 22 апреля я заметил следы песца на широте 88°, за многие сотни миль от ближайшей земли. Хотя медвежьи следы нам не попадались, разумно было предположить, что песец мог бороться за существование так далеко от естественных источников питания, например зайцев, только в том случае, если был как бы тенью медведя, то есть питался остатками его пищи. Медведей замечали в нескольких милях от полюса только с самолетов.
Мы удалялись от полюса и находились уже на пределе дальности полета Карла из Алерта, поэтому Джинни решила потихоньку свертывать наши базы, сначала в Танкуэри-фьорде, а затем в Алерте, чтобы перебраться на следующую базу — мыс Нор, в восточной Гренландии. Дэвид Мейсон собирался в Англию, потому что у него заболел отец, и в Танкуэри-фьорде остался только Лоуренс Хауэлл. 16 апреля Карл собирался вылететь туда, чтобы вывезти Лоуренса и радиооборудование, но на взлете отказал правый мотор.
Из-за плохой погоды и преждевременного отбытия Дэвида Лоуренс застрял в Танкуэри на две с половиной недели, но теперь, к несчастью, он оказался один. Стая волков спустилась к лагерю и осталась там. У Лоуренса было при себе единственное оружие — револьвер «Смит энд Вессон» 38-го калибра. Настойчивое, днем и ночью, внимание волков вовсе не скрашивало жизнь Лоуренса. Однажды он оставил револьвер в хижине, когда отправился в отдаленный туалет, и был осажден там примерно в течение часа, пока не смог совершить рывок обратно к дому. Когда в конце концов Карл смог вызволить несчастного Лоуренса, шесть волков преследовали самолет среди бела дня, когда тот разбегался по полосе.
Когда мы отошли от полюса на сто семьдесят километров, нам понадобилось горючее. Карлу удалось посадить самолет в полутора километрах от нашего лагеря. Он доложил, что лед взломан неподалеку от нас к югу, и добавил, что всего в 200 километрах южнее нас есть ледяной остров. Окрещенный «Северный полюс-22», этот плоский айсберг в течение нескольких летних сезонов был пристанищем русских ученых, которые жили там в хижине на обочине взлетно-посадочной полосы. Однако теперь «Северный полюс-22», после нескольких лет блужданий по океану, направлялся к опасному проливу Фрам, и последние русские обитатели покинули его наконец всего неделю назад.
Ночью 18 апреля мы форсировали полынью — пересекли узкую спайку льда между двумя водоемами зеленоватой воды. Затем последовал пояс сероватой «каши», кипевшей словно в котле. Пока мы наблюдали за этим явлением, каша стала медленно перемещаться у нас на глазах на юго-запад, унося с собой обломки ледяных полей и прочие куски льда. От этого канала исходил громкий звук — словно билось гигантское сердце, а мы, завороженные, стояли и слушали у самой кромки. Два пласта ниласа, наслоенные друг на друга, ритмично пульсировали, и мы решили, что это и есть источник «сердечных сокращений». Мы уже давным-давно узнали, что пласт ниласа может проломиться под тяжестью «скиду», однако два пласта вместе, как бы они ни прогибались, выдерживают наш вес. Поэтому мы ринулись вперед и форсировали полынью. В тот день мы проехали пятьдесят километров за четырнадцать часов. По-видимому, это был наш рекордный ночной переход. За последующие ночи мы прошли тридцать девять и тридцать два километра соответственно, однако обстановка постепенно ухудшалась. Появилось много гребней сжатия и мелкобитого льда ничуть не лучше того, что мы встречали у острова Элсмир.
«Как тут не рассмеяться, — заметил Чарли, когда мы прорубали дорогу сквозь заграждение высотой метров восемь, — с обеих сторон от полюса, между 88° и 89°, навалены такие кучи как раз там, где мы рассчитывали на хорошую езду».
Он был прав. Пири и Кук, Плэстид и Херберт, все они испытали заметное улучшение ледовой обстановки севернее 88°. Возможно, мы оказались в необычных условиях.
От 88° до 86° наблюдалось постоянное ухудшение. Поля мелкобитого льда попадались все чаще, все больше становилось открытых разводий. Поля, пригодные для посадки самолета, встречались все реже. Я уже привык почти автоматически подмечать потенциальные взлетно-посадочные полосы подобно тому, как в Аравии подсознательно отличал любые места, пригодные для засады. Никогда не знаешь заранее, когда понадобится убежище. В Арктике же невозможно предсказать, когда плоское ледяное поле толщиной по меньшей мере шестьдесят сантиметров может неожиданно стать для путешественника спасительным прибежищем. В ночь с 20 на 21 и с 21 на 22 апреля на протяжении более чем шестидесяти километров нам так и не встретилось ни одного поля, пригодного для посадки самолета. Паковый лед на огромных пространствах был слишком изломан и тонок, и ничто из того, что мне удалось увидеть, не могло послужить нам плавучей платформой для плавания на юг.
Температура воздуха держалась в пределах —20° и повышалась днем. Лицевые маски стали не нужны. По всем правилам я мог рассчитывать еще недели на четыре до взламывания льдов, если бы погода оставалась нормальной. Однако этот год оказался из ряда вон выходящим, и с каждым днем я становился все осторожней по мере того, как погода становилась мягче. Впервые я почувствовал, что теперь не будет большой беды, если кто-нибудь из нас провалится сквозь лед во время пешей разведки. Выкарабкаться можно всегда, а вот риска обморожения уже не было.
Открытая вода, огромные лужи и полыньи встречались теперь на каждом километре пути, признаков же формирования молодого льда совсем не наблюдалось. Часто я уходил с ледорубом вперед, чтобы отыскать дорогу в лабиринте каналов. Чарли же располагался где-то посредине между нартами и мной, чтобы видеть все. Когда он замечал, что какая-то трещина проявляет признаки активности, то кричал мне и делал сигналы, а я кидался назад, поэтому мы ни разу не были отрезаны друг от друга. Конечно, некому было вести пристальное наблюдение за поведением разводьев между Чарли и нартами, и в этом заключался риск, которого мы не могли избежать. За последние дни мы совершили немало акробатических прыжков, и нередко наша жизнь висела на волоске; купались наши нарты, а дважды собирались тонуть и «скиду». Однако нам с Чарли удавалось спасти их.
Ночью 22 апреля над нами сомкнулось «молоко», и мы расположились лагерем на крошечном ледяном поле. Ветер усилился до двадцати пяти узлов, запуржило, видимость стала нулевой. При такой ледовой обстановке, при обилии мелкобитого льда было бы глупо переть на рожон, поэтому мы оставались на месте двое суток. Вечером 23 апреля ветер, дувший с юга, усилился до тридцати узлов. «Молоко» приподнялось над поверхностью океана, и нашим глазам стал доступен бледно-желтый источник света на северо-западе, способный служить средством навигации. Температура воздуха поднялась до -14°.
Два часа работы ледорубами на невысокой зеленоватой стене из ледяных блоков открыли доступ в область извилистых проток и формирования молодого льда. Вокруг были лишь черные водоемы со взъерошенной ветром водой. Казалось, что все это вот-вот придет в движение. Несколько раз, приближаясь к «каше», я проваливался сквозь пропитанный водой лед, который на вид казался прочным. На берегу одного узкого канала я споткнулся и упал головой вперед. Рука, которая держала ледоруб, инстинктивно вытянулась вперед, чтобы смягчить тяжелый удар. Ледоруб тут же провалился под лед, так же как и моя рука — по самый локоть, и, непонятно как, одна нога тоже — по колено. Я вымок, однако покрытая снегом «каша» выдержала мой вес. Ледоруб утонул.
Еще через одиннадцать километров вода отрезала нас от всего на свете, полностью окружив нас, поэтому мы разбили лагерь. Ветер все еще не стих, он продолжал дуть со скоростью тридцать узлов при устойчивой температуре воздуха — 13 °C. Обломки льда, плававшие в разводьях и длинных протоках, снежная каша — все, казалось, движется на восток.
В палатке я сказал Чарли, что пора поискать подходящее поле для дрейфа на юг. Три дня не удавалось взять высоту солнца, поэтому по приблизительным расчетам пришлось считать себя на широте 86°10. Чарли чувствовал себя несчастным. Он не хотел дрейфовать до тех пор, пока мы не достигнем широты 83°, а для этого нужно было пройти еще более трехсот километров. Тем не менее он понимал, что мы просто не успеем сделать это вовремя, поэтому не слишком противился моему решению остановиться. Чарли подтвердил, что последнее слово остается за мной, однако выразил свое особое мнение. Я понимал его. После многих недель, проведенных на морском льду, мы оба желали только одного — поскорее убраться отсюда ко всем чертям. Поэтому рискованное решение остановиться так рано и так далеко на севере показалось ему чем-то вроде акта мазохизма.
