Теперь по утрам нам удавалось заводить «скиду», однако слишком много времени было упущено, поэтому мы не жалели себя и ехали по десять-одиннадцать часов в день, не отдыхая. Особенно трудно было при очень низких температурах — наше положение усугублялось встречным ветром. Во время движения жесткость погоды достигала порой 105°[7]. Поднимать опрокинувшиеся нарты, закреплять снова снаряжение, возиться с паяльной лампой над забарахлившим двигателем — весьма неприятно.

Ночи были особенно жестокими, когда промерзшие за день спальные мешки начинали оттаивать в губительно холодной палатке. Я не мог спать, со страхом ожидая мгновения, когда приходилось переворачиваться на другой бок, — и тогда иней от моего дыхания, скопившийся на окантовке спального мешка, сыпался мне за шиворот.

После того как мы оставили побережье далеко позади и пробивались дальше на север по неровным глыбам битого льда, жесткость погоды усилилась — порывы ледяного ветра стегали нас словно кнутом, замораживая влагу даже на глазах.

Нас предупредили заранее, что мы встретим гребни сжатия, которых может оказаться до семидесяти на одну милю, и нам придется пробивать путь ледорубами. Однако беспрецедентно суровая зима 1977 года означала, что все будет намного хуже того, что можно вообразить, и действительно, гребни сжатия встречались намного чаще, казалось, им не будет конца, а пространство между ними было буквально забито торосами. Это напоминало лесные дебри. Приходилось пробиваться сквозь каждый гребень, проделывая ледорубами, дюйм за дюймом, проход, достаточно ровный и широкий для «скиду». При низких температурах человеческое тело, облаченное в неуклюжую одежду и обувь, способно развивать всего четыре пятых своей нормальной «мощности», и, поскольку Джефф (до возвращения в Алерт) и Оливер постоянно возились со «скиду», это означало, что вся работа ледорубами возлагалась на меня и Чарли — всего две пары рук, два ледоруба, вгрызавшиеся в лед миля за милей.

Всякий раз, когда ледоруб вгрызался в лед, в стороны разлетались осколки. Однако их количество не соответствовало силе удара. Мягкий, как пух, снег предательски закрывал разводья, и мы часто проваливались. Однажды Чарли исчез в такой дыре по самые плечи. В другой раз моя нога застряла в трещине. Мы умудрялись все же шутить при каждом таком приключении. Иногда для удобства работы ледорубом приходилось первым делом вырубать плоскую площадку. В противном случае при размахивании ледорубом наши ноги скользили по льду. При такой напряженной работе приходилось глубоко дышать, и морозный воздух вызывал резкую боль в легких.

Отраженные солнечные лучи заставили было меня надеть темные очки, однако они быстро запотевали, а нос оказывался под ударами ветра, в зависимости от того, была ли на мне в тот момент маска или нет. Поскольку из носа у меня так и текло, я распрощался с очками и не надевал их до тех пор, пока неделю спустя температура не поднялась до —20 °C.

Однажды, проработав так часов семь и продвинувшись метров на двести, мы, еле волоча ноги, возвращались в палатку. Оливер возился со «скиду», прочищая свечу зажигания. Казалось, он не замечает нас, хотя сидел лицом в нашу сторону.

«Как дела, Ол?» — завел разговор Чарли.

Оливер взглянул на нас, и тут я заметил, что белки его глаз налились кровью.

«Сдается мне, что я не очень хорошо вижу».

«Может быть, приступ солнечной слепоты?» — предположил я.

Он потряс головой: «Я не чувствую боли, просто все как в тумане».

Оливер считал, что солнце ни при чем, во всем виноваты пары от примуса.

Хотя в каждой палатке было вентиляционное отверстие наверху, оно быстро забивалось снегом, несмотря на ежедневные профилактические меры, и продукты сгорания с трудом выходили наружу. Проблема с глазами, несомненно, возникла благодаря этому обстоятельству.

Я помню одну такую ночь особенно отчетливо, когда просто не ладилось множество мелочей. Ничего странного в этом нет, и другие, несомненно, испытали подобное.

После ужина, состоявшего из ломтей дегидрированной курятины и морковных хлопьев, я принялся жевать дневную порцию шоколада «Марс». Кусочек пломбы выпал из зуба, и я проглотил его. Каверна была с острыми краями, и я то и дело инстинктивно зализывал кровоточащую ранку языком.

По установившейся привычке после ужина, чтобы не выходить наружу, я пользовался полиэтиленовым пакетом. Я закреплял это сооружение, охватив его «горло» петлей, на спальном мешке в ногах. Обычно к утру пакет замерзал и его было легко закопать. Однако в ту ночь пакет все же протек, и я замочил постель.

Вскоре после того, как я поставил на примус свою металлическую однопинтовую кружку, у меня заболели глаза. Боль стала невыносимой — словно за верхнее веко каждого глаза засунули по гвоздю.

Я прилег, чтобы установить, не уменьшится ли от этого боль, но задел ногой примус, и кружка упала на мои уже высушенные предметы снаряжения: лицевую маску из ткани хаки и синие рукавицы «Дамарт», которые я надевал только на ночь.

Разглядеть толком что-нибудь просто не удавалось, потому что глаза продолжали слезиться, и я схватился голой рукой за раскаленную кружку. Долгое время я не мог думать ни о чем, кроме глаз. Я корчился, прижимал к ним рукавицы, становился на колени, глядя вниз, пробовал прикладывать лед. Однако меня преследовало ощущение, будто под каждым веком насыпали по пригоршне песка. Боль усилилась, а в палатке стало еще холоднее.

Я зажег свечу и укрепил ее на примусе — единственной плоской поверхности в палатке. Не подумав хорошенько, я схватил ложку, валявшуюся на постели, и тут же заработал новый ожог сквозь дыру в рукавице.

Одному глазу стало несколько лучше, и я решил выпить какао, прежде чем попытаться заснуть. Я старался держать двухлитровый бачок с бензином подальше от внутренней обшивки палатки, которая, будучи совсем невесомой, была изготовлена из ткани крайне огнеопасной. Пока я заливал бачок, небольшая струйка бензина пролилась на пол, и горючее растеклось по углам. Такое случалось несколько раз и раньше, но я замечал это вовремя и подтирал пролитое прежде, чем зажечь примус.

По-видимому, из-за возни с глазами в ту ночь я не заметил утечки и чиркнул спичкой.

Последовало нечто вроде небольшого взрыва — у-уф! Это воспламенились пары горючего. Пламя еще не коснулось стенок палатки, и я попытался сбить огонь мешком. Но как только я поворачивался в другую сторону, огонь снова набирал силу. Я схватил пожарную кошму «Чабб», которая входила в наше снаряжение. Вскоре я справился с огнем, однако моя вторая чашка какао тоже опрокинулась, и клубы черного дыма поплыли по палатке.

Шнур, которым я подвязывал внутренний полог палатки, от мороза стал как деревянный, и в конце концов мне пришлось обрезать его, чтобы выпустить наружу дым и пары топлива. Остаток ночи превратился в серию долгих минут, которые мне пришлось пережить.

Это была первая ночь, когда боль в глазах не позволила мне заснуть. Ни встречи с зубным врачом, ни перелом ноги, вообще ничто в моей жизни не оставило во мне такого памятного воспоминания, как «случай с глазами» в тот первый месяц пребывания на арктическом льду.

Частично моя беда заключалась в отсутствии Джеффа — в палатке не хватало тепла его тела. Вскоре я переехал к Оливеру и Чарли; это был настоящий кавардак, потому что все мы были ростом не ниже шести футов. Даже снег, который приходилось стряхивать при входе в палатку, так или иначе попадал на чье-нибудь снаряжение, и это невольно вызывало негодование, пусть даже безмолвное, других.

Поскольку я спал рядом с Оливером, то часто ловил себя на том, что про себя часто проклинаю его за самые ничтожные «прегрешения». Нетерпеливый и эгоистичный по натуре, я едва ли был желанным гостем в палатке. К счастью для «выживания» нашей рабочей команды, мои приятели обладали куда более сносным характером.

Очень долго среднесуточная скорость продвижения к северу не превышала полмили, и хотя бы ради этого приходилось прорубать обходные многомильные пути на запад, восток и даже на юг. Попытки пробиваться только на север при любых обстоятельствах оказались несостоятельными.