Однажды ночью я неожиданно проснулся. Джинни стонала, мучаясь от болей в желудке, которые последнее время участились, однако меня испугало нечто иное. Я огляделся по сторонам и заметил горизонтальную щель, которая проходила там, где стена смыкалась с потолком, — там сияла луна и мерцали звезды. Стена и потолок разошлись на добрых десять сантиметров. В тот же миг хижина содрогнулась — могучий порыв ветра тряхнул весь лагерь. Пару минут слышались свист ветра в проводах антенны и металлический скрежет из хижины, где хранилось снаряжение. Затем, так же внезапно, воцарилась тишина. И всю ночь мощные порывы штормового ветра один за другим сотрясали лагерь, наметая снег толстым ковром в нашу комнату. На следующий день я закрепил крышу веревками и проволокой и мельком заметил огромные черные трещины в паковом льду. Я снял показания с наших термометров — было —4 °C. Такое потепление в самом конце года не сулило ничего хорошего. Нам была нужна холодная, суровая зима, чтобы лед стал толще и прочнее, чтобы он лучше противостоял разрушительной силе зимних штормов.
В Алерте не было штатного представителя Конной полиции, поэтому местный унтер-офицер автоматически назначался шерифом, облеченным полнотой власти — правом арестовывать и надевать наручники. Начальник станции и шериф пригласили нас на лагерный праздник — нечто вроде церемонии прощания с солнцем. Позднее мы сами пригласили четырнадцать канадцев на чай в нашей хижине-кухне. Чарли испек семьдесят пшеничных лепешек, которые он переименовал в «камни» в знак уважения к их твердости. Джинни попыталась отмыть пол, но прежде чем она успела удалить грязную воду с его поверхности, та замерзла и превратилась в нечто напоминающее линолеум, поэтому Джинни пришлось соскрести все это и начать снова. Так же бессмысленно было вытирать стол перед началом пиршества, потому что тут же образовывалась ледяная корка и на столе не удерживалась никакая посуда.
Из-за постоянной угрозы обморожения, переохлаждения или возможности запросто заблудиться в ненастье солдатам не рекомендовалось выходить без определенной цели за пределы лагеря с наступлением полярной ночи. Поэтому многие вообще предпочитали вести конурный образ жизни. У них был гимнастический зал для поддержания спортивной формы, и, если не считать постоянных переходов между хижинами, снабженными центральным отоплением, большинство обитаталей лагеря проводили 183 дня в году почти так же, как это делается на любой материковой базе. Тем не менее время от времени все умудрялись испытать на себе нежное прикосновение здешней атмосферы. Примерно дюжина песцов поселилась под лагерными хижинами, и одному из солдат, вопреки заведенному распорядку, было приказано кормить их. Один из зверьков в знак благодарности тяпнул его за палец, и целых две недели бедняге пришлось подвергаться инъекциям от бешенства: по четыре глубоких и болезненных укола в сутки. Несчастный песец был изловлен, а его голова отослана в Оттаву на анализ. Джинни очень боялась, как бы Бози или Тугалук, которые свободно бродили по лагерю, не были покусаны песцами, потому что среди местных животных есть разносчики вируса бешенства.
Обычно в воскресный день Поминовения я встречаюсь с матерью у Вестминстерского аббатства, чтобы вместе с ней провести в молчании пару минут. 11 ноября в Алерте мы пошли в спортивный зал, где был исполнен национальный гимн «О, Канада», половина по-французски, половина по-английски, а затем — «Боже, храни королеву» на искаженный мотив. Потом в компании сорока канадцев на шести мотонартах мы отправились в полуденном мраке мимо взлетно-посадочной полосы к мысу, где лежали девять канадских летчиков. Включенные фары высвечивали силуэты надгробий, пока начальник базы возлагал венки, а падре пел вечные слова: «На закате дня… вспомним о них». Изо рта у него валил пар, а мы не проронили ни звука под студеной Полярной звездой.
Вскоре Джинни предстояло возобновить те же свои эксперименты, которые она проделывала и в Антарктике. Мы соорудили мачту на морском льду рядом с небольшой сборной хижиной, в которой должно было разместиться оборудование. Однако, когда все было готово и подключено питание, в наушниках раздался только громкий пронзительный свист. Мы попросили Чарли установить в гараже маленький генератор. Это не помогло. Ради науки начальник лагеря согласился отключить огни вдоль взлетно-посадочной полосы, но и это не принесло результата.
Будучи убежденной, что источник помехи находится где-то за пределами радиохижины, до которой можно было добраться днем на «скиду», Джинни выдвинула мини-идею о неполадках в приемной антенне, и мы отправились к ней на взятых напрокат мотонартах. Мотаясь по кочкам заснеженной тундры подобно оперативной телевизионной съемочной группе, мы так и не нашли причину помех в эфире, и даже в шести километрах от лагеря свист продолжал преследовать нас. В сопровождении канадского офицера-оператора мы двинулись длинной извилистой тропой вверх по склону холма, где находилась площадка передающей антенны. На полдороге между лагерем и площадкой мы остановились.
«Здесь должно быть о'кей, — сказал водитель, — так тихо, что можно услышать даже муху».
Однако электронные помехи были сильны, как и прежде, поэтому Джинни решила отказаться от выполнения программы на время пребывания в Алерте.
Когда мы вернулись в лагерь, Джинни обнаружила, что толстые кабели, которые она с таким трудом проложила для своей высокочастотной аппаратуры, оказались искусанными, а куски оплетки валялись за дверью. Тугалук стояла рядом в снегу, помахивая длинным черным хвостом.
В последнюю неделю ноября на метеостанции Алерта было зарегистрировано — 9 °C — на целых восемь градусов выше средней температуры для конца года. Для нас это было очень плохой новостью. Во всем был виноват ветер, который не приносит добра никому. А собаки обожали прогулки, они гуляли под звездами в тщетных поисках песцов и зайцев. Бози следовал за Тугалук по пятам.
К середине декабря, когда над южным побережьем Британии царила суровейшая зима с самой низкой из когда-либо зарегистрированных температур (до — 33 °C), мы в Алерте разве что не загорали при банальных — 28 °C.
В ту зиму мы все трое — Джинни, Чарли и я — жили в полном согласии. Почти не было споров и долгих неловких молчаний. О чем же мы говорили тогда? Обо всем, что происходило в главном лагере, о новостях из Англии, особенно с нашего судна, стоявшего тогда в Саутгемптоне на ремонте. Примерно в это время мы узнали, что Уолт Педерсен — американец, который надеялся опередить нас и дойти до второго полюса раньше, — получил отказ от американских властей и не смог воспользоваться их морским транспортом в Мак-Мердо, что ранее было ему обещано.
Однажды в декабре мы отправились на двух мотонартах в лагерь на вечеринку, которую давали канадцы из группы, называвшейся вопреки хотя бы приблизительным правилам орфографии «Фоурсин клаб». Там, когда мы с Джинни поняли, что уже полночь, а на дворе — 32°, Чарли заявил, что вернется позже.
На следующее утро, когда я крикнул в сторону его хижины, что завтрак готов, я не услышал ответа. Я зашел к нему и застал приятеля в постели.
«В чем дело, Чарли? Сел голос?»
«Болит горло, — ответил он. — Я отрубился прошлой ночью по дороге назад».
Он притормозил при крутом повороте на льду и оказался в канаве. У Чарли сильно болела спина, но он мог еще двигаться. Проведи он в этой канаве несколько часов, то замерз бы до смерти, потому что ночью никто по этой дороге не ездил. Я потянул его за ногу — это было уже его пятое эффектное падение со «скиду» — дважды в Арктике и трижды в Антарктике. Но на этот раз все могло обернуться не столь забавно, потому что через семь недель нам следовало быть в хорошей форме и выступить. Совсем не обязательно, чтобы поездки по неровному льду приводили к травмам спины. Несколько дней Чарли ковылял, как старик, испытывая мучительные боли. Я дал ему сильно действующее растирание, но это почти не помогало. Чарли считал, что ушиб копчик.
