Меня удивляло, что, Валентина как-то уж слишком дорожит своим будущим, не появившимся еще чувством. Словно лишь кто-то один во всем мире достоин будет ее внимания, ее любви. И этот единственный человек должен быть особенным: умным, талантливым, красивым, мужественным... По крайней мере, не таким, как ребята с нашего курса. Я считала, что такого человека ей не встретить, и в душе очень жалела подругу. Плохо ведь, если она проживет всю жизнь не любя. А Валентина и так старше нас всех. Ей уже двадцать шесть лет.

...Мы с Зоськой подивились странному поведению Валентины. Решили, что она растерялась и испугалась от счастья. Наверное, бывает так в жизни: ждет человек своего счастья, мечтает о нем, зовет его, видит, какое оно должно быть. А придет к нему это счастье, и окажется вдруг, что оно больше, огромней, чем виделось издали. И человеку вдруг начинает казаться, что не вместится оно, такое, в его сердце. Как перед таким счастьем не растеряться, как не испугаться его!..

Мне кажется, есть даже люди, которые от большого счастья откажутся. Откажутся и возьмут себе маленькое, удобное, на которое другой не позарится, за которое не надо драться, которое просто-напросто... дешевле стоит... Это я не о Валентине говорю. Это я так, к слову.

А ей... ей, по-моему, большое счастье, большое чувство — по плечу.

...На лекцию мы с Зоськой в этот раз опять опоздали.

— Когда, же он наконец приезжает? — теребили мы Валентину.

И она всякий раз неопределенно отвечала:

— Скоро... В этом месяце.

Зоська беспокоилась больше других. Выпросила у технички два чахлых цветка и поставила их на подоконник. Купила репродукцию «Неутешное горе» Крамского, вставила в рамку и повесила над кроватью Валентины. Я как глянула на эту репродукцию, так и обмерла. Стоит убитая горем женщина в черном платье и грустными глазами смотрит на нас с Зоськой.

— Ты с ума сошла! — только и проговорила.

— Не выбрала, — тихо сказала Зоська. — Там только одна эта картина и была.

Зоська сама была расстроена, и я не стала ругать ее. Попросила только:

— Сними сейчас же. Видишь ведь — не подходит.

Зоська сняла, и на месте картины осталась черная дыра от вбитого гвоздя. Это было еще хуже. Она стала замазывать дыру разведенным зубным порошком. Штукатурка отвалилась еще больше. Зоська нервничала. И наконец вскипела:

— Подумаешь — не подходит! Это же произведение искусства! Классика!

И она снова повесила «Неутешное горе» над кроватью самой счастливой из всех нас, Валентины Семеновой.

...Зоська еще раз спросила: «Когда?», и Валентина ответила наконец: «Завтра!»

На завтра мы все готовы были встречать Бориса. Поезд из Ленинграда приходил в шесть вечера, а в четыре Зоська уже вертелась у зеркала, примеряя то мой берет, то Ритину шляпку, то свою клетчатую косынку. Она все не могла решить, что ей лучше, нервничала, меняла прическу. Рита не выдержала и зло заметила:

— А ведь ты, Зоська, между прочим, совсем не признаешь мужчин. И понравиться никому не хочешь...

Зоська покраснела, швырнула на стол Ритину шляпку.

Меня возмутили Ритины придирки.

— Человек всегда должен стремиться к красивому. Во всем. Даже в прическе... — вызывающе сказала я ей. — Великий русский писатель Чехов...

— Помолчи! — отмахнулась от меня Рита. — Без тебя знаю!

Я все-таки сказала, что о красоте говорил Чехов. И еще добавила, что Борису, конечно, приятнее будет найти Валентининых подруг привлекательными. А в подтверждение слов надела свое самое красивое платье и даже приколола к нему букетик искусственных фиалок.

Рита тоже, хотя и ворчала, надела новый костюм, а под жакет — исключительно для красоты — голубой капроновый шарфик.

Мы были готовы. А Валентина еще не пришла из института.

Наконец она появилась. Недоумевающе оглядела нас, пожала плечами. А когда поняла, нахмурилась.

— Не надо, девочки. Не ходите со мной.

Мы ее уговаривали, упрашивали, обещали, что будем держаться в стороне, даже к вагону не подойдем. Валентина стояла на своем:

— Я одна... иначе он будет чувствовать себя... неловко.

И мы остались. Рита сняла с себя голубой шарфик и грустно сказала:

— Пожалуй, Валентина права... Получилось бы, что смотрины устроили.

Мы не обиделись на подругу. Мы хорошо знали: Валентина умница, чуткий, тактичный человек. Она делает как лучше.

Зоська взяла из нашей общей кассы денег и убежала в кафе покупать в честь приезда Бориса торт из мороженого. Рита принялась наводить порядок на тумбочках, а я пошла к уборщице тете Кате просить на вечер ее новый чайный сервиз, который три дня назад мы купили ей в складчину на день рождения.

Комната наша давно уже сияла чистотой, стол был накрыт, посредине его стояла коробка с тортом. Мы сидели, смотрели на часы, на двери, на торт, друг на друга. Мы ждали и не могли дождаться.

Часы показали восемь, потом — девять. Зоська сбегала за ворота и вернулась скучная: «Не идут!» Торт потек... Решили, что опоздал поезд.

В десять Рита вывалила из коробки бесформенную массу в глубокую тарелку, и стол сразу утерял свою праздничность.

Валентина пришла в одиннадцать. Пришла одна, с огромным букетом цветов в руках.

Остановилась у двери усталая и, мне показалось, виноватая. Тихо улыбнулась, обняла нас с Зоськой за плечи.

— Хорошие вы мои...

Сказала она это с грустью, и я поняла так: Валентина печалится о том, что неизбежно расставание с нами. Не может же она, выйдя замуж, оставаться в общежитии.

Понемногу мы привыкли к мысли, что Борис в общежитие не зайдет. Решили, что Валентина стесняется показать ему нашу тесноватую комнату, старые кровати, покрытые жесткими «солдатскими» одеялами. А может быть, стесняется и нас показать. Мы с Зоськой, пожалуй, произвели бы невыгодное впечатление... Недаром Рита говорит про нас, что в обществе себя держать не умеем.

За собой я, правда, не замечала такого, а вот Зоська действительно не умеет.

Ну а меня, Валентина, наверное, решила заодно уберечь от нового увлечения. Вдруг ее Борис мне понравится...

В общем, получалось, что Валентина нам, лучшим своим друзьям, вроде бы не доверяла. Это было обидно. Но главное — счастье подруги. И перед этим теряли значение всякие там наши обиды и мелкие переживания.

С приездом Бориса Валентина заметно отошла от нас. Она часто уходила из общежития сразу после лекций, а возвращалась поздним вечером. Обязательно улыбающаяся и немного задумчивая. Обязательно с букетом цветов.

Если мы спрашивали, где была, отвечала нехотя и коротко:

— В кино... в парке...

С кем, мы не спрашивали. Было ясно, что с ним, с Борисом. И кто подарил цветы — тоже не спрашивали.

Зоська обычно брала эти цветы из рук Валентины, подравнивала стебли, наливала в стеклянную банку воды и ставила свежий букет на тумбочку перед кроватью нашей счастливой подруги. Те цветы, что были принесены накануне, переставляла с Валентининой тумбочки к кому-нибудь из нас. Таким образом на пятый день после приезда Бориса появились цветы и около моей кровати. Правда, они уже начинали увядать, но даже на такие было приятно смотреть. Приятно... и немного грустно. Мне ведь еще никто никогда не дарил цветов. А цветы — это... очень красиво.

Серые суконные одеяла уже не так безобразили нашу комнату. Каждый, кто входил, прежде всего замечал цветы.

Чтобы выглядели они еще наряднее, Зоська купила в универмаге красивую фарфоровую вазу. Купила, не спросив нас, хотя деньги взяла из общей кассы. Объяснила потом свой поступок довольно просто:

— Скажи вам — так не позволили бы. Рита скупая. Валентине неловко соглашаться. А с Тоськой все равно никто не считается...

Рита недовольно закусила губу, но ругать Зоську не стала. Я рассмотрела вазу, и мне она понравилась. Валентины дома не было. Мы, конечно, определили эту вазу под цветы на ее тумбочку. И договорились: если Валентина будет уезжать из общежития, подарить ей вазу насовсем.