— Ну, что же вы? — удивилась Вера Генриховна. — Смелее!

Взяла ноту, и к ее уверенному звучанию присоединился мягкий, приятный, но робкий и слишком открытый женский голос.

— Еще, — сказала Вера Генриховна. — Не напрягайтесь. Спокойнее. — И, оборвав себя, к чему-то прислушалась. — Извините, — сказала она ученице, продолжая прислушиваться, встала из-за рояля. — Что это?..

Она неожиданно быстро прошла к двери, раскрыла ее и, не обратив внимания на смутившегося Геннадия, остановилась в коридоре. И тут Геннадий тоже услышал. Где-то в конце коридора незнакомый тенор неистово, вдохновенно пел под аккомпанемент рояля «Песню певца за сценой».

Вера Генриховна пошла на звук голоса, и Геннадий тоже почему-то пошел с ней. Шли быстро, а голос приближался медленно и, когда Вера Генриховна распахнула дверь последней на этаже аудитории, продолжал звучать где-то впереди.

Они дошли до лестницы и стали подниматься: Вера Генриховна, торопясь, но останавливаясь, чтобы отдышаться, Геннадий, замедляя шаг, чтобы не бежать впереди нее.

Первый от лестничной клетки класс был полон незнакомым Геннадию ликующим и словно бы вырвавшимся на свободу голосом.

Он хотел отворить дверь, но Вера Генриховна отстранила его, и, пока не кончилась песня, они стояли и слушали. Геннадий невольно улыбался, а Вера Генриховна казалась обеспокоенной. Когда, взобравшись на самую высь, певец эффектно закончил арию, Вера Генриховна открыла дверь. Навстречу ей шагнул студент-фронтовик, смущенный и по-мальчишески виноватый.

— Я вас просила, Антон Николаич, — строго сказала она.

— Извините, — стараясь побороть смущение, улыбнулся студент. — Товарищ вот... аккомпанемент репетировал.

Из-за рояля поднялся не менее смутившийся второкурсник — болезненного вида паренек в коротком не по росту свитере.

Она рассердилась еще больше.

— Я же просила — только уроки!

В знак согласия и повиновения новичок наклонил голову, и Вера Генриховна, больше не глядя на него, стала спускаться по лестнице. Студенты почтительно пошли следом. В вестибюле разошлись, Геннадий оказался возле Антона, спросил:

— Чего это она?

— Запрещает петь... тенором. Говорит, он у меня от плохой привычки подражать хорошим певцам.

Они остановились у вешалки.

— «Вытаскивает» из тебя баритон?

— Ну да.

— Обычно она не ошибается, — с некоторой неуверенностью сказал Геннадий и подумал; «На этот раз, может, и ошиблась. Голос-то у него!..»

Он кинул на руку плащ.

— Ты идешь?

Они сделали вместе несколько шагов и сразу же в дверях столкнулись с комендантом общежития — маленьким, сухоньким, совершенно седым человечком, очень подвижным, очень говорливым и в то же время застенчивым.

— Ну вот! — обрадовался он Антону. — Вас-то мне и надо! Сможете сейчас зайти в общежитие?

— Место освободилось? — остановился Антон, и Геннадий остановился тоже.

— Не совсем, — замешкался комендант и неуверенно посмотрел на Антона.

— А что? — заинтересовался тот.

— Ну... матрасы там старые хранились, стулья сломанные, — приободрился комендант. — Так я все это на чердак стаскал, а кладовку велел жене побелить и вымыть.

Он уже не мог скрыть радости и говорил торопясь, улыбаясь, доверительно трогая Антона то за рукав, то за локоть, то за пуговицу гимнастерки, словно что-то с него стряхивал дрожащими, нервными пальцами.

— Кровать там войдет. И тумбочка. Может, еще и стул...

— Спасибо вам, — поймал его руку Антон.

— Стол, правда, не войдет, — перестал улыбаться комендант. — И окна нет. Но... знаете... я подумал: это же на время. Это же все равно лучше, чем ничего.

Лицо его излучало доброту, готовность помочь и вместе с тем выдавало растерянность и беспомощность.

— Вентиляция там есть, — вспомнил он, — И потолок высокий. Может, посмотрите?

— Зачем же? — весело перебил его Антон. — Зачем же смотреть? — и, заметив, как обиженно подпрыгнули седые редкие бровки коменданта, поспешно добавил: — Пойду сразу вселяться. Можно?

Втроем они подошли к соседнему зданию техникума, где теперь размещался госпиталь. Комендант и Геннадий подождали около подъезда. Антон вошел и скоро вернулся с шинелью на плече и деревянным ящиком-чемоданом в здоровой руке. За ним следом высыпали, стуча костылями о каменные плиты тротуара, несколько раненых и рассерженная молоденькая медсестра. Все громко кричали. Раненые — Антону: «Заходи!», «Не забывай!», «Аккордеон теперь есть!», сестра — раненым: «Товарищи! Нельзя же. Главврач увидит! Ну, что вы? Ну, пожалуйста!..» Она чуть не плакала, а парни смеялись и беззлобно отругивались. Но все-таки послушались и, помахав Антону кто рукой, кто костылем, ушли в раскрытые медсестрой двери. Она тоже помахала Антону, уже веселая и даже кокетливая, И тоже крикнула: «Приходите! Не забывайте!»

Чемодан-ящик имел две металлические скобы, в которые, по-видимому, продевался висячий замок, но замка сейчас не было, и скобы были схвачены завязанным в узел бинтом. Антон нес чемодан с напряжением, это было заметно, да еще сползала перекинутая на плечо раненой руки шинель.

Геннадий понимал, что надо помочь, и хотел помочь, и помог бы, если бы чемодан оказался приличным, с каким не стыдно пройти по улице. Никто из прохожих не обращал внимания на Антонову ношу: для военного времени и мешок за спиной не был в диковинку. Но Геннадию казалось: на него непременно будут смотреть и непременно встретится кто-нибудь из знакомых. И потому он шел, рассеянно поглядывая по сторонам, делая вид, что не догадывается помочь товарищу.

Комендант беспокойно смотрел то на Антона, то на Геннадия, руки его все еще находились в нервном движении и лишь изредка замирали в карманах старого, вытертого, добела застиранного плаща. Наконец он приподнялся на носках, стянул с Антонова плеча шинель и словно бы даже присел под ее тяжестью.

— Позвольте, — тоном извинения сказал он. — Позвольте, я понесу. Вам неудобно.

Общежитие было недалеко, на соседней — параллельной — улице, и они скоро подошли к массивному, мрачному, дореволюционной постройки зданию. Обогнули его и со двора поднялись на расшатанное — без перил — крыльцо.

Геннадий бывал здесь однажды: по заданию комсомольского комитета проверял студенческий быт. Обстановка была ужасная: комендантша — запойная, вороватая баба — растаскала и без того скудное хозяйство общежития и была поймана однажды при попытке увезти старый беккеровский рояль, выставленный в коридор и дожидавшийся отправки в ремонт. Геннадий прошел тогда по всем комнатам, мрачным, холодным и неуютным, — до войны это были служебные и складские помещения, — наслушался жалоб, добросовестно записал эти жалобы и, когда ушел, почувствовал облегчение. Потом написал нечто вроде акта обследования, отдал его секретарю комитета и обо всем сразу забыл, как забывал все неприятное, к чему прикасался мимоходом, что существовало за порогом его собственной жизни.

Они прошли через сводчатую, с широким тамбуром дверь и оказались в темном коридоре, по обе стороны которого на ящиках, на табуретках шумели и жужжали угарные примусы. Пахло керосином, кислой капустой, а под слабенькой, тусклой лампочкой висел плотный и сизый, медленно покачивающийся, тяжелый чад.

— Здесь семейные, — повел руками комендант. — Эвакуированные. — И жест его означал: «Что поделаешь?..»

Он быстро побежал по коридору вперед, покрикивая на стоявших у примусов женщин и призывая из туманного парного полумрака:

— Сюда, пожалуйста! Антон Николаич!

— Идем! — ответил ему Антон, однако поставил чемодан на пол и выпрямился.

Сообразив, что теперь-то можно помочь товарищу без риска быть кем-то увиденным, Геннадий сразу же подхватил чемодан. Он оказался тяжелым, и неудобная металлическая ручка больно впилась острыми краями в ладонь.

— Чуть подальше, Антон Николаич, — мягко сказал комендант, когда они подошли, и, напуская строгость, на бегу крикнул хозяйкам:

— Придут пожарники — оштрафуют! Сколько вам говорить?