- Правильно ли я понял, что ты не разделяешь радость мою за удачное избавление от крамольника и строптивца?
- Отчего же.
- Иль я не вижу. Ты хитрить не умеешь. Ты весь тут, на ладони. Скажи откровенно, чем ты недоволен?
- Сразу надо бы по въезде в Кремль оковать.
- Согласен. Честней. А шуму сколько? Даже схитрив, молвы не избежали, а если бы со сварой? Никак ты, Андрей, не научишься державно мыслить. Ну, да ладно. Бог с тобой. Былое быльем порастет. Нам о завтрашнем дне нужно думать. О свадьбе моей. Через неделю, не позднее, зашлю сватов. Спросишь, отчего спешу? Нет у меня времени: послы едут к нам. И какие? Во главе их известный уже нам Сигизмунд Герберштейн[137]. Хитрая лиса. С ним ухо востро следует держать. Тем более что за его спиной император, его пославший. Вот я и хочу до их прибытия покончить со свадьбой и встретить посольство спокойно, чтоб не допустить никакой оплошности. Думаю, ты поймешь меня?
- Разве я не сказывал многажды тебе о моей полной поддержке всех твоих дел и замыслов?
- Не запамятовал. Сказывать-то сказывал, но отчего куксишься?
- Да нет. Это тебе так видится. Я всей душой с тобой.
Не мог князь Андрей пересилить себя и хоть бы чуточку приоткрыть брату душу, откровенно высказаться о своих терзаниях, о своих сомнениях и, возможно, предостеречь его от нечестности в делах как государственных, так и семейных. И делал это не только потому, что боялся откровениями навредить себе и сыну-наследнику, но еще и по складу характера, сложившегося с малых лет под влиянием матери. Мало приглядывал за Андреем отец, кроме не очень частых вечерних бесед, обойден был младший сын его мужским вниманием, вот и держался за материнский подол, видя, как она потакает мужу во всем, добиваясь своего хитростью. Повзрослев, он осознал, что ни к чему хорошему не привело потакание, одна промашка, и отец удалил от себя жену свою, которую, казалось, боготворил.
К разговору о судьбе князя Василия Шемякина братья больше не возвращались. Да и стоит ли о нем так много судить-рядить. Он - в цепях. Его пытают. Его удел - смерть в подземелье. И все это теперь шло по проторенному пути, вовсе не занимая царского внимания, да и всего государева двора. Отныне все жили подготовкой к предстоящей свадьбе.
Слуги продумали все до мелочей, определив время сватовства, назвав дружков и свиту княжне Елене. Не менялась определенная веками череда.
Пышность свадьбы - такая же, какую устроил в свое время Василий Иванович своему младшему брату Андрею. Все повторилось один к одному. Только после первой брачной ночи, вместо того чтобы выставить напоказ следы невинности молодой супруги, сам Василий Иванович вышел с гладко выбритым подбородком. Там, где росла пышная борода, кожа отливалась синеватой белизной и резко отличалась от остальной части лица, обветренного, с темноватым загаром, поэтому подбородок и половины щек казались совершенно чужеродными, будто взятыми у покойника.
Многие бояре откровенно плевались, даже не боясь царского гнева и возможной опалы. Юрий Иванович выразил свое возмущение не только смачным плевком себе под ноги, но и тем, что демонстративно покинул царские палаты и уединился в своем теремном дворце.
Это уже был прямой вызов: дружка отказался от продолжения своих обязанностей, и окружающие вполне логично рассудили: опалы князю Юрию не миновать. Одни искренне жалели его, другие злорадствовали, и только Андрей Старицкий знал, что поступок Юрия ничего уже не изменит: доживать свой век, который наверняка постараются сократить насильственно, брату суждено в своей вотчине.
Василий Иванович вроде бы не обратил внимания на выходку брата, только, подозвав Андрея Старицкого, попросил вполголоса:
- Замени Юрия.
Праздничное пиршество продолжилось как ни в чем не бывало. Царь щедро расточал милости, велел, как принято у всех правителей по торжественным для них дням, отворить кованые двери темниц, отменить даже некоторые смертные казни. Все ждали, что царь непременно выпустит на свободу и князя Михаила Глинского - как свадебный подарок своей юной супруге, - но он, к удивлению и недоумению почти всех бояр и дворян, не сделал этого.
Только через неделю, когда пришел конец свадебным пирам, Василий Иванович поведал брату Андрею, отчего оставил князя Глинского в заточении:
- Елена-царица первую ночь молчала, вторую и третью - тоже. Потом попросила освободить ее любимого дядю. Очень я хотел ей угодить, но удержался, чтоб не возомнила, что за ее ласки я ей во всем стану потакать. Если, значит, бороду сбрил, то и в дела державные стану ее пускать. Не пройдет такое. Но главное все же не в этом. Я тебе сказывал, что пожалует к нам посольство от императора. Барон Сигизмунд Герберштейн возглавляет его. Теперь он, уже должно быть, у короля Сигизмунда, от короля - ко мне. Предвижу, о чем поведет речь. О мире с Польшей и Литвой. А чтобы стал этот мир вечным и крепким, мне нужно отдать им все, что мы у них отбили. Отдать отчины и дедины наши. Это - первое. Второе: науськивать станет меня на Османию. Ну, и другие какие-нибудь мелочи. Скажи, смогу ли я исполнить все это? Конечно же, нет. Ни городов не верну, не поддамся императору, которому хочется загребать жар чужими руками. Но совсем рассориться с ним я не намереваюсь, вот и исполню одну его просьбу, которая непременно последует: выпущу князя Михаила Глинского ради угоды императору, ради дружбы с ним.
- А если барон передаст просьбу отпустить Михаила Глинского из России?
- Нет и нет. Верну ему все прежние чины и прежние вотчины, на этом - довольно.
Помолчали. Василий Иванович, тяжело вздохнув, сообщил:
- Сегодня в ночь отсылаю Юрия из Москвы. Сомневался прежде, нужны ли столь строгие меры, но его выходка прилюдная перечеркнула все сомнения. Жаль его как брата, но я не вправе закрывать глаза на смутьянство, даже родного брата, ибо дурной пример заразителен.
Долго они еще беседовали с глазу на глаз и напоследок Василий Иванович повелел:
- Ты объединись с дьяком Посольского приказа, готовясь к встрече с бароном Герберштейном. Тебе стать во главе переговорщиков с ним от моего имени. Подбери себе в помощники нескольких думских бояр. Чтоб внушительно.
- Не дозволишь с князем Глинским повидаться? Он многое подскажет. Чтоб перед бароном не опростоволоситься.
- Разрешить не могу, но на тайную встречу закрою глаза.
- Спасибо, государь.
Андрей Старицкий не задержался с посещением Михаила Глинского. Дьяк Казенного двора поначалу было заартачился, но князь заговорщицки сообщил ему:
- Барона Герберштейна ждем. Не ударить бы в грязь лицом в переговорах с ним, лисой латынянской. А кто дела державные всей Европы знает лучше всех? Князь Глинский. Разговор с ним во многом пособит деликатному делу.
- Государь не дозволил с ним общения. Опалит меня.
- Загорожу, если что. Я все же ему брат, царю. Да и причина, ради чего иду на риск и тебя неволю на самовольство, внушительная.
Привыкший к неожиданностям в поступках государя дьяк Казенного двора понял, что речь идет не о простом самовольстве князя Андрея Ивановича, и милостиво согласился:
- Ладно. Сам провожу.
Михаил Глинский нисколько не удивился, увидев в своей опочивальне, как он именовал свой мрачный застенок, князя Андрея. Встал, звякнув цепями, и, поклонившись, приветствовал гостя:
- Здравствуй, князь любезный сердцу. С доброй ли вестью пожаловал в опочивальню мою?
- Здравствуй, Михаил Львович. Здравствуй, друг. Пришел за советом к тебе, - ответил Андрей Старицкий, словно не слышал вопросов Глинского.
Повисла небольшая пауза, и дьяк Казенного двора, поняв, что он здесь уже лишний, поклонившись, сказал:
- Я покидаю вас. Беседуйте.
Когда утихли его гулкие шаги, Андрей Старицкий заговорил:
- Что Василий Иванович тебя, князь, выпустит и вернет все прежнее: и чины, и города, мне доподлинно из его уст известно.
