- Милости прошу в нашу семью боголюбивых сестер.

Говоря это, настоятельница нет-нет да и бросала недоуменные взгляды на грубую деревенскую телегу, в которой привезли Соломонию. Из Москвы она получила строгий наказ встретить бывшую царицу с почетом, спешно возведя отдельный дом, не царский, конечно, терем, но удобный, с домашней церковью и трапезной, определить в услужение инокини послушниц - то есть создать все условия для спокойной жизни. И вдруг - грубая повозка? «Не изменилось ли чего? Может, в келье ей место?» Поразмыслив, однако, она решила вести себя строго по указу Кремля, во всяком случае пока не получит оттуда что-либо иное.

Осенив крестным знамением знатную инокиню, настоятельница повела ее за ворота монастыря в ожидавший новую хозяйку дом, только что срубленный под боком у монастырского Покровского собора.

Иван Шигона даже растерялся. Настоятельница не взглянула на него, ничего не спросила, он же предполагал рассказать ей о засаде в пути, предложить полусотню детей боярских на всякий случай, но за настоятельницей и Соломонией калитка закрылась, и Шигоне осталось одно - обратный путь в Москву.

Телегу он не бросил, предполагая везти на ней в Москву раненого главу засады, если, конечно, тот не отдал Богу душу. Оказалось, что не отдал. Настоятель монастыря расстарался и выходил раненого, хотя понимал грешность свершаемого излечения несчастного, он готовил его к мучительной и лютой смерти. Но, как говорится, грех грехом, а своя рубашка ближе к телу.

- Ну, как? - спросил Шигона настоятеля, еще не спешившись.

- Жив. Слабоват еще, но опасность миновала.

- Не попытался дознаться, исповедуя?

- Кощунство оглашать тайну исповеди.

- Пустословие. Ради интересов державных Бог простит. Так исповедовал или нет?

- Да. Исповедовал. На себя вину берет. Сам, кается, собрал дружину жалости ради к сердобольной царице.

- Не предупреждал в смертном грехе лгать на исповеди?

- Не без того. Только зряшной оказалась моя угроза. Видать, крепкий орешек и верен всей душой господину своему, его пославшему.

- Расколем орешек. Каленым железом. На дыбе! Пока ехали до Москвы, раненый заметно окреп и в подземелье Казенного двора уже спустился сам, без поддержки. Правда, по просьбе Шигоны его не стали оковывать: не одолел бы с тяжелым железом спуска.

- Не сбежит. Поставь дополнительную стражу, - посоветовал Шигона дьяку Казенного двора, - и гляди в оба, чтоб руки на себя не наложил.

- Понимаю. Сохраню до допроса царем Василием Ивановичем.

Только теперь отправился Иван Шигона к царю-батюшке, надеясь на милость за честно исполненное трудное поручение, и не ошибся: царь одарил его шубой со всем прикладом к ней и пообещал:

- На свадьбу позову. Гостем желанным. Поблагодарив государя, Шигона не стал рассказывать, как наказал Соломонию, посчитав ее причастной к подготовке засады. Он надеялся, что ему будет поручен розыск, тогда все и прояснится, но для таких дел у Василия Ивановича имелись испытанные мастера. Да и сам царь хотел послушать, в чем признается разбойник, оказавшись на дыбе, собирался и брата Юрия взять с собой. Когда же поделился своим намерением с князем Андреем, тот засомневался.

- А если это дело рук Юрия? Не станет ли более упрямым глава засады, увидев своего господина?

- Вполне может быть. И все же пусть Юрий смотрит, как не сладко в пыточной. Глядишь, одумается. А то у него мозги набекрень.

Трудно сказать, прав ли был Андрей Старицкий в своих сомнениях, но то, что в поведении истязаемого произошли необычные изменения, когда государь вошел вместе со своими братьями в пыточную, это - бесспорно. Прежде, когда его подпаливали накаленными добела прутками, рвали щипцами лоскуты кожи, он стонал, даже надрывно вскрикивал или дико мычал, но, увидев царя и братьев его, сцепил зубы. Ни звука больше не издал. Не дернулся ни разу от нестерпимой боли. Как ни старались палачи, ничего не добились. Испустил дух дюжий молодец. Слаб еще был после ранения.

- В Москву-реку его! - распорядился Василий Иванович и с сердитым лицом покинул пыточную.

Василий Иванович сделал для себя определенный вывод, которым и поделился с Андреем:

- Ты был прав. Замкнулся крамольник, увидя нас. Но, думаю, что это даже лучше. Признайся он, мне надлежало бы принять меры, а разве я могу казнить родного брата? Нет. Братоубийцей не прослыву. Да и оковывать сподручно ли? А вот выслать Юрия вышлю. Как и собирался. Сразу же после свадьбы.

- А если крамольник перед тобой показал норов? Вдруг Юрий не виновен? Мало ли еще кто мог послать засаду. Тот же святоша Вассиан. Или Курбский. А может, кто из Верхнеокских князей?

- Не будем гадать. Махнем рукой. Соломония в монастыре, митрополит благословил на вторую женитьбу, станем готовиться к свадьбе.

- Как скоро она?

- Через неделю пошлю свататься.

- Не перегодить ли два-три месяца для приличия?

- Рад бы, но душа горит. Стоит она, княжна милая, перед глазами. Наваждение греховное, понимаю, но ничего поделать не могу. К тому же первый шаг сделан, чего же со вторым медлить?

Пришлось, однако, по совершенно непредвиденным обстоятельства помедлить. Князь Василий Стародубский прислал царю донос на соседа своего Василия Шемякина-Северского, будто тот не только высказывается против женитьбы государя на княжне Елене Глинской, но и сносится с королем польским, обещая перейти к нему со своей вотчиной. Тут уж, как говорится, не до жиру: переметнись Василий Шемякин к Сигизмунду, тот без каких-либо усилий вклинится в Северские земли, с таким трудом возвращенные России, придется тогда основательно работать локтями, а скорее всего, вновь браться за мечи, уповая на доблесть ратников и умение воевод. Литва тоже не станет сидеть сложа руки, тамошние воеводы не из последнего десятка. Сигизмунд к тому же вполне сможет подкупить крымцев, которые так и норовят сбегать в грабительский поход на богатые соседские земли. Вот такой вот расклад может получиться, переметнись Шемякин к Сигизмунду.

Вроде бы честно служил отечеству своему князь Василий Шемякин, и царь, оказывая ему милость, дал в вотчинное владение Путивль. Вполне можно было бы полученное известие расценить как навет, если б не шла речь о Шемякине, внуке того самого князя Дмитрия Шемякина, который не на жизнь, а насмерть боролся за трон московский с великим князем Василием Темным[133]. Правда, принято считать так: кто старое помянет, тому глаз вон. Да и виновен ли внук за дела деда своего? Однако князь Василий Шемякин не прочь самолично, как полновластный удельный князь, судить-рядить в Путивле, полученном из рук царя. Судил даже за то, что подсудно только царю и Думе. Василий Иванович, не единожды выговаривал ему, но не карал за самовольство, ибо князь весьма умело отбивался как от Литвы и Польши, так и от татар. Тут уж серчай не серчай, а без ласкового слова не обойдешься.

«Может, задрал нос. Возомнил, что Бога за бороду схватил? - рассуждал Василий Иванович. - Имея под рукой крупную дружину да еще несколько тысяч детей боярских, силу почувствовал? Не вскружилась ли голова от ратных побед? »

Поразмышляв день-другой над доносом, царь решил провести розыск. Позвал Андрея Старицкого.

- Донос я на князя Василия Шемякина получил. Поначалу думал отмахнуться, но, прикинув, определил: нет. Не пора ли повыдергать маховые перья у заносчивого князя? Если хотя бы доля правды в доносе есть, стало быть, князь Шемякин нацелился на полную самостоятельность. Решил, стало быть, отложиться[134] от Москвы и от России. Вольной воли захотел. Может поэтому так обернуться дело, что без усобицы не обойтись. А нужно ли нам, особенно сейчас, подобное? Не лучше ли упредить?

- Без всяких сомнений - лучше, - ответил князь Андрей.

- Похоже, не одобряешь? - почувствовав неуверенность в его голосе, спросил царь.