— Помолчи, Экийя! Сейчас приведут Свенельда, и ты все поймешь, — мягко проговорил Олег, преданно и с любовью глядя ей в глаза.

«Как ты всегда красива, моя ненаглядная! Какой могучий дух прекрасного живет в тебе, моя любовь! Что было бы со мной, ежели бы я не встретил тебя?..» — с повлажневшими глазами думал Олег, глядя на Экийю, на ее мадьярский наряд.

— Я, наверное, не дождусь, когда этот медведь придет сюда, — тяжело выдохнула Экийя и легонько поцеловала Олега в бородатую щеку.

— Князь, Свенельд явился! — оповестил слуга и ввел именитого ратника в просторную гридню нового дома киевского правителя.

Свенельд вошел спокойной, ровной походкой, в которой угадывалось только одно: уверенность в своих делах, и с любопытством огляделся.

На полу и широком коннике были постланы толстые персидские ковры, словно в мадьярском шатре, возле окна стояло старинное рарожское приспособление для крепления лучины, с помощью которой освещалась клеть великого князя русичей.

Свенельд расстегнул ворот рубахи, глубоко, с удовольствием вдохнул ароматный воздух и весело спросил:

— Зачем звал, великий князь Олег?

— Садись, Свенельд! Не то ноги устанут держать твое богатырское тело из-за тяжести разговора, — хмуро проговорил Олег и указал Свенельду на конник, стоящий возле маленькой печи.

Свенельд недоуменно пожал плечами, задумчиво повторил: «Из-за тяжести разговора?» — и неуклюже присел на конник.

— Слушаю, великий князь Олег! — уже спокойнее проговорил он и нахмурил лохматые брови, стараясь не выдать свою обиду, что князь никак не желает причислить его к рангу «Лучеперых» друзей, ряды которых давно поредели. И вообще слово «Лучеперые» стало редко звучать в дружине князя Олега.

— Ты, Свенельд, мне дорог, как и все мои «Лучеперые» друзья, — тихо начал Олег, внимательно наблюдая за подручным Стемира и стараясь выдержать спокойный тон. — Сам знаешь, все наши рарожские, ладожские, а затем новгородские и киевские дела пустили мощные корни, которые скрепили нас навеки и породнили, — продолжил Олег и, увидев, как Свенельд задумчиво и с просветленными глазами согласно кивнул ему, проговорил: — Именно поэтому я и доверил тебе воспитание двух самых дорогих мне юношей, имена которых звучат для нас свято. Почему греки и римляне заставляют всех поклоняться их истории и легендам, а мы свое житие начинаем лихолетьем губить! — вдруг тяжелым, низким голосом заметил Олег, и Свенельд вздрогнул.

— Я не понял, великий князь Олег, о чем идет речь! — недоуменно спросил Свенельд. — Что ты называешь лихолетьем?..

— Это ты затуманил головы Рюриковича и Аскольдовича походом на булгар и возможностью добыть там великие дары? — грозно спросил Олег и встал во весь свой огромный рост.

Свенельд поднялся медленно и тяжело.

— Да, князь! Был грех… — тихо сказал он и мужественно выслушал весь поток грозных обвинений со стороны великого князя и его красавицы жены. Слова вонзались в него то быстрые и острые, как меткие стрелы, то тяжелые и гулкие, как удары булавы о железный щит его знаменитого рода. Свенельд то поднимал голову и мучительно вслушивался в горькие обвинения великого князя, то опускал ее, и его пронзал мелодичный и приятный голос Экийи, звенящий негодованием и разноязыкими от волнения словами.

Но гроза миновала быстро, как и началась. Свенельд стоял наклоненной головой, а повинную голову, как известно, меч не сечет.

Олег тяжело дышал и прохаживался медленными, тяжелыми шагами.

Экийя приводила в порядок разметавшиеся по плечам густые черные кудри, вонзая в них длинные пальцы. Как ей хотелось вцепиться ногтями в толстое лицо этого медведя! «Каков плут! Корчит из себя невинную овечку и смиренно ждет, когда Олег заметит его готовность вынести любое наказание! А Олег — как ребенок! Стоит услышать «великий князь», как забывает про все на свете! Лесть всегда застилала глаза великим мужам! Олег — как все они! Олег! Ты не должен быть слабым! Очнись и вдумайся в то, что происходит! Ну! Или я разлюблю тебя!» — хотела закричать Экийя и смотрела на Олега такими горящими от негодования глазами, что он словно внял ее зову.

Олег повернулся в сторону Свенельда и жестко проговорил:

— Я до тех пор не буду слышать твое льстивое обращение ко мне, пока не увижу, что оба наследника забыли о своих лихих намерениях! А теперь иди к княжичам и заставь их готовиться ко дню памяти основателям города Киева. Пусть выбирают себе костюмы, и по примеру древних греков мы устроим себе праздник поминовения тех, кто освоил этот город! Подумай и ты, может, войдешь в облик самого Кия? А Щеком и Хоривом пусть станут княжичи!.. Ну, а Лыбедь поищем среди дочерей наших знатных ратников… Заразись духом праздника, Свенельд! И почаще слушай Бастарна! — назидательно посоветовал Олег, и Свенельд понял, что это — приказ.

— Если ты мне мать, то почему губишь меня и не даешь мне воли? — голос Аскольдовича звенел обидой и негодованием. Он смотрел на Экийю злобным взглядом и боялся только одного: не успеть выговорить матери то, что накопилось в душе. Аскольдович ходил по покоям матери взад-вперед, размахивал руками и кричал: — Кто посадил меня на коня в шесть лет? Кто приучил владеть секирой? Кто заставлял думать, что богатство само в руки не идет, что надо с ранних лет готовить себя к большому делу?! Кто-о?!

— Сын! Вспомни те породы, из-за которых твой отец накликал на себя раннюю смерть! — в отчаянии закричала Экийя и попыталась взять его за руку.

Аскольдович отмахнулся от ласки матери.

— Твой муж никогда не даст мне здесь того, чего я желаю! Уж лучше уговори его выполнить мою просьбу, нежели заставлять меня петь боевые песни Кия, Щека и Хорива! Хватит льстивых действ в угоду духу первых правителей этой деревянной клетки!

— Замолчи, сын! — гневно потребовала Экийя и предостерегла: — Не накличь и ты на свою горячую голову гнев великих духов и богов!

Но Аскольдович не хотел слушать разумные доводы матери.

— Ведаю, что я словно острая кость у него в глотке…

— Нет! — воскликнула Экийя. — Нет! Нет! Нет! Если бы это было так, я не полюбила бы его, сынок! Опомнись! Ты уже посвящен в мужчины, ты знаешь, что такое обладать женщиной, правда, ты еще не успел понять, что такое обладать любимой женщиной!

— Какая разница! Разве вы не все одинаковы? — горько усмехнулся Аскольдович.

— Не спеши погибнуть, сынок, и ты узнаешь разницу между наложницей и любимой женщиной!.. Как мне убедить тебя, дорогой мой, что любовь прекрасна и Олег совсем не враг тебе! Его беспокоит, что ты неосмотрителен, слишком порывист, открыт для любого врага, неопытен…

— Но как же и где мне набираться опыта, ежели меня не выпускают даже из Киева! Не буду я в дружине твоего мужа, мать! Не уговаривай! Я сын Аскольда, которого знали Филиппополь и Адрианополь, Белгород и Царьград, не говоря уж о Переяславле и Любече! Почему твой муж не хочет, чтобы я сам заслужил свое имя? — снова болезненно-обидчивым тоном спросил Аскольдович.

— Да потому, что он не хочет, чтобы в тебе повторилась судьба твоего отца! И я этого не хочу!

— А я хочу! Хочу совершать те же походы, что и мой отец! — капризным тоном, но настойчиво возразил Аскольдович и убежденно добавил: — Вот увидишь, судьба очень скоро подарит мне такую возможность!

— Нет! — очень тихо, но твердо проговорила Экийя. — Судьба не может в одном роду убить подряд двух мужчин за одни и те же деяния!

— Мне надоели твои пророчества, мать! Пойду к Ингварю, — сухо ответил Аскольдович и, отвернув от матери свое красивое лицо, решительно направился к выходу.

В тот день Киев уже с утра ликовал, выйдя на пристань, где одна из многочисленных ладей была самой маленькой, самой плоскодонной и самой древней. Четырехсотлетие своего города праздновали жители Киева, а посему весь город был украшен гирляндами из пушистых еловых лап, ползучего плюща и венками из ярких полевых цветов. Люди из маленькой древней плоскодоночки, одетые в длинные холщовые одежды, медленным шагом ступали по земле «своей будущей обители» и «пытались» найти себе место для первой стоянки. Им «кланялись» ивы и тополя, березы и осины, вишни и ясени, приглашая устроить под их сенью пристанище.