Вдруг перед глазами возник лик Вадима и затем медленно растворился, став облаком. Радомировна призадумалась. Почему лик Вадима так печален и безмолвен? Неужели муж не одобряет дела ее и его сыновей?.. Задумчивая, стояла она на холме и не заметила, как рядом оказался седовласый старец, одетый в длиннополую серую льняную рубаху, теплые домотканые штаны и кожанки.

— Ну что, горлица, услышала ты от мужа своего? — с любопытством спросил он и, казалось, ненароком загородил тропу от Радомировны.

Та вздрогнула, удивилась, что кто-то подглядывал за ней, а затем спохватилась и холодно спросила:

— Кто ты?

Старец вздохнул, погладил свою длинную бороду и тихо молвил:

— Ты бы, горлица, коль свила второе гнездо, не губила бы его. Власко-то ведь гордость наша. Да и запомни: меч мужа твоего слишком тяжел для нонешних времен. Трех витязей для него маловато. Ну да дочери Радомира я слишком много сказал, прости меня, старого, — изрек старец на прощание и первым ступил на тропу, ведущую к Гостомыслову городищу.

Власко хмуро смотрел, как Вадимовичи огромным топором рубили дрова во дворе, и по тому, как разрубались крупные еловые чурбаны, пытался угадать, что ждет его нынче. Вот старший сын Радомировны размахнулся и, всадив топор в чурбан, не смог расколоть его одним ударом на две равные половины. Младший Вадимович не улыбнулся в ответ на неудачу старшего брата, а с усилием всадил топор в ту же расщелину и тоже не добился успеха: чурбан горделиво красовался перед ними. Тогда Власко молча подошел к старшему Вадимовичу и, взяв его топор, размахнулся и со всей силой всадил топор в чурбан. Тот хрустнул и, едва впустив топор в себя, замкнулся. Власко попробовал вытащить топор, но не тут-то было. Тогда он, цепко ухватившись за топор, попробовал его раскачать в разные стороны. Топор торчал в чурбане как влитой.

— Какой нынче день? — догадался вспомнить Власко.

— Влесов! — ахнул старший Вадимович. — Нынче ничего разрушать нельзя, а то Велес Берендею пожалуется и лес родить перестанет!

— А я-то думаю, что дрова не колются? — удивился младший Вадимович и задумчиво произнес: — Ну как сказителям не верить, что во всем свой дух живет и требует повиновения законам жизни!

— Да, — согласился Власко, — наши сказители мудрость народа из века в век передают. От них плохого не услышишь… Куда мать-то пропала? — неожиданно грозно спросил он и тут же смягчился: — Без нее и кусок в горле застревает!

Братья улыбнулись. С тех пор как поселились они в самом большом доме Новгорода, они со всех сторон только и слышали: «Какая пара красная! Давно бы Радомировне надо было к нам приехать, нечего было печаль копить… Только чего свадьбу-то не играют?.. Власко-то ведь всей душой любит ее!..» — «Да какая им свадьба нужна, — баяли другие. — Чай, поди, не молодые, пускай живут, как живется, лишь бы раздора не было». Но как сказать богатырю отчиму, что мать по утрам тайком одну тропу топчет — к поминальному калению отца! Не заревновал бы! Братья переглянулись, сузили голубые, Вадимовы, глаза, чуть улыбнулись и промолчали. Власко заметил их хитроватый прищур и почесал у себя за ухом.

— Ну, Вадимовичи, не для того я вас в свой дом привел, чтобы на наши ухмылки глядеть! — заявил он и не заметил, как сзади подошла Радомировна и положила теплую руку на его спину.

— Ежели в тягость, то нынче же уйдем, — ответила она и не побоялась выдержать долгий взгляд Власко, резко повернувшегося в ее сторону.

Братья как по команде удалились со двора.

— Где ты каждое утро пропадаешь? — спросил ее Власко.

— Я искала ответа у Вадима, — с трудом выговорила Радомировна. — Не дает мне покоя моя клятва отомстить варягу.

Власко обнял Радомировну, крепко прижал ее к себе и поцеловал в голову. Ему тоже не давала покоя горячая клятва.

— Я, как серпоклюв, хочу осесть и свить гнездо в то время, когда пора менять место гнездовий, — широко раскрытыми глазами глядя в одну точку, обреченно проговорила Радомировна и, поцеловав Власко в плечо, тихо призналась: — Я так истосковалась по любви, Власушко, и так долго жила горем и печалью, что боюсь своего жестокосердного нрава, пустившего в моей душе глубокие корни.

— Полно, ненаглядная моя! — не поверил ей Власко, взял голову Радомировны в свои огромные ладони и стал целовать лоб, глаза, щеки, нос, губы, перечисляя каждый раз названия тех цветов, которые вызывали у него чувство любви и радости. Радомировна улыбнулась, слушая, как чудесную музыку, его напевную речь, стараясь представить то распустившуюся вишню, то цветущий паслен, а то вдруг редкостный лакриничник-солодку, корни которой, говорят, слаще меда пчелиного.

— Мы оба истосковались по любви, — хриплым взволнованным голосом проговорил Власко, опьяненный близостью с любимой и запахом ее тела. Тень набежала на лицо Радомировны, в голове промелькнуло: «Вадим был смелее. Он не тянул томление…»

Власко, почувствовавший ее отчужденность, недоуменно отстранился, но затем передумал, крепко обнял любимую и унес в свои покои…

А вечером, сидя у очага и задумчиво глядя на неспокойную игру языков пламени, облизывающих короткие хвойные поленца, Власко, Радомировна и Вадимовичи ощутили присутствие духа мести, вызванного ими.

Власко вздохнул и, будто подхватив ту обреченность, которую днем обронила Радомировна, глядя немигающим взором на огонь, тихо проговорил:

— Мы все дали клятву отомстить варягам за обман, за смерть и поругание родной земли.

Радомировна сжала руку Власко.

Вадимовичи пытливо смотрели на отчима и с нетерпением ждали продолжения его речи.

— Ежели я, любя вашу мать, вдруг… отрекусь от своей клятвы? Как вы поступите, славные братья Вадимовичи? — с трудом спросил Власко, не решаясь посмотреть в глаза сыновьям Радомировны.

Братья тяжело задышали. Дух мести обнял их за плечи и слегка подтолкнул к именитому новгородцу.

— Стало быть, любовь сильнее мести! На чем же тогда держится нрав словен? — жестко проговорил старший Вадимович и гордо поднял свою темноволосую голову.

— Любовь и должна быть сильнее мести, ибо как же иначе продолжится жизнь? — смело ответил ему Власко.

— Любовь к женщине и к отцу не может осилить долг, — хмуро молвил младший брат и исподлобья оглядел Власко.

— Я понимаю ваше горе, — с болью воскликнул Власко и горячо проговорил: — И всей душой хотел отомстить за смерть Вадима так же отважно, как когда-то он ходил на норманнов! Но я познал и что такое любовь к женщине! И я не стыжусь сказать вам, ее сыновьям, что я боюсь потерять счастье, дарованное мне волею богов так поздно! И вы не вправе осуждать меня за это!

Братья хмуро переглянулись.

— Но! — горько продолжил Власко. — Ежели вы скажете, что я должен быть верен слову своему, то я буду просить благословения у Святовита и вашей матери на свершение мести.

Братья молчали, сраженные мужественным решением Власко. Некоторое время они чувствовали удовлетворение от почти одержанной победы и считали, что никакие слова больше не нужны. Мать с напряжением взирала то на сыновей, то на нового мужа. Любовь к кому возьмет верх в ее неугомонной душе, известно было только Святовиту. Но вот она заговорила:

— Я не могу, прости меня, Власко, но у меня не получается быть хозяйкой в твоем доме, и я думаю, что не получится до тех пор, пока мы — я или мои сыновья — не отомстим варягам за смерть Вадима!

— Но эта месть может повлечь за собой много смертей! Как ты этого не понимаешь! — хриплым голосом возразил сын Гостомысла.

— Я все понимаю, Власко! И чувствую, как ты боишься потерять мою любовь! Но мы все сейчас рабы нашей клятвы, и она витает над нами и не дает нам спокойно любить друг друга! — Почти прокричала она. — Надо было поверить мудрым жрецам и не вызывать злобных духов горячим порывом мятежной души! — тяжело дыша, говорила Радомировна, ни на кого не глядя. — Но коль брошен клич…

— Пусть снова льется кровь… — хмуро завершил за нее Власко и, обратившись к Вадимовичам, решительно спросил: — Без многословья, готовы вы к бою за честь отца?