Действительно — все вышло из-под контроля, а ведь тот черный чувак во сне велел ему сделать вполне определенную вещь.
Вилли все еще торчит в институте.
Наверное, трахает какую-нибудь чешуйчатую, каждые пятнадцать минут у Вилли возникает желание кого-нибудь трахнуть…
А сам он так и не трахнул Марго, хотя она этого хотела…
Интересно, выплыла она или нет?
Скорее всего, что да, такая женщина не может утонуть…
Как их называет Вилли?
Чиксы?
Клевая чикса с крутым набором гамет…
Ему надо было взять шприц, надеть перчатки, широко раздвинуть ей ноги и оплодотворить. Влить содержимое ампулы между ног Марго.
И она бы понесла, была бы сейчас беременна ребенком Палтуса.
А потом родила, и что бы он стал делать?
Банан чувствует, что засыпает, солнце все еще жжет, хотя и не так сильно, как днем.
Уже шестой час, скоро начнет смеркаться — к восьми должно стать совсем темно, интересно, выползет ли Вилли до этого времени?
С утра было безумное напряжение, а сейчас странный, чуть ли не абсолютный покой.
Наверное, к смерти…
Смерть нашла его в Барселоне.
В городе, где хочется жить…
Ему больше нигде так не хотелось жить, как сегодня в Барселоне.
Только, наверное, это была бы совсем другая жизнь…
Тогда он действительно был бы Рикардо Фуэнтесом.
Или — Исидро Тамайо, Вилли на этого Исидро со своей рожей не тянет…
Где же Вилли?
Уже седьмой час, Вилли надолго застрял у таинственного Даниэля.
Глаза совсем не смотрят, Банан засыпает, и ему ничего не снится.
Он спит крепко и безмятежно.
Улица пуста, отчего-то по ней никто не ходит.
Точнее — почти никто, но редкие прохожие не обращают на Банана никакого внимания.
Дверь из подъезда открывается, на улицу выходит Вилли.
Он молчит и таинственно улыбается.
Банан спит и все так же не видит снов.
Вилли делает странный круг и подходит к нему сзади.
— You are nice guy, Banana! — говорит Вилли и внезапно бьет его ладонью по шее.
Тот хрипит и валится на асфальт.
Вилли достает из кармана шприц и быстро делает укол.
Затем бережно поднимает сосуд с глазом бога, вешает себе на плечо и только потом, так же бережно, взваливает себе на спину бесчувственное тело Максима.
И тащит к припаркованному рядом с подъездом «сеату», возле которого уже стоит вышедший из подъезда следом за Вилли стройный, седоволосый, черный человек с мрачными глазами.
Даниэль открывает багажник, Вилли укладывает туда Банана и захлопывает крышку.
— Он не задохнется? — спрашивает он у Даниэля.
— Будем надеяться! — отвечает тот и протягивает руку за сосудом.
Вилли нехотя передает термос и садится в машину.
— Куда мы его? — спрашивает он у Даниэля.
— Выкинем где-нибудь на побережье, отсюда подальше! — отвечает тот и трогает машину с места.
Они выезжают на Avinguda Diagonal, пробок нет.
Даниэль увеличивает скорость, и через полчаса великий город Барселона захлопывается за ними, как створки тех самых раковин Святого Иакова, которые Банан в своем далеком детстве знал, как морские гребешки, но так и не попробовал в одном из небольших ресторанчиков Барселонеты, мимо которых они еще утром быстро шагали с Диким Вилли, и Банан, разглядывая пустые по утру столики, думал о том, какие, наверное, счастливые люди сидят здесь теплыми средиземноморскими вечерами.
«Сеат» с Даниэлем за рулем, Диким Вилли на переднем пассажирском сидении и Бананом в багажнике вырулил на платную автостраду, ведущую в сторону побережья, и седоволосый еще больше увеличил скорость.
Средиземноморье
Невыносимость солнца, уползающего за горизонт.
Сказочная Тосса, замок на вершине скалы, внезапно возникший над головой и подаривший ей освобождение.
Это ощущение возникло сразу, как только они начали подниматься вверх к крепостной стене.
Здесь по-другому дышалось, и Жанна внезапно почувствовала, что тоже становится другой.
Ей больше не было себя жалко.
И ей никого больше не было жалко, даже парня с красивыми плечами, что заторможенно тащился по жаре рядом с ней.
Они остановились на крутом утесе, отсюда хорошо было видно море, возле берега совсем мелко, даже с высоты просматриваются черные пятна морские ежей.
— А почему — Банан? — вдруг спросила она.
— Старая история! — ответил тот и отвел глаза.
— У всех есть старые истории! — сказала Жанна.
— Козлы! — внезапно проговорил Банан.
Как раз в этот момент сверху спускались французы, приехавшие сюда, по всей видимости, с той стороны границы, из Перпиньяна.
Один из них, в блейзере с позолоченными пуговицами и фуражке с лакированным козырьком, напяленной на голову несмотря на одуревающую жару, курил трубку и гордо озирался вокруг, будто вся эта гора некогда была его вотчиной, а замок на вершине — родовым гнездом, осмотром развалин которого он и занимался в этот полуденный час.
— Чем это они тебя так? — удивилась Жанна.
Банан безразлично проводил французов глазами и выругался.
— Повтори! — попросила Жанна.
— Не понял! — сказал Банан.
— Я давно не слышала такого классного мата! — она засмеялась и вдруг подумала, что если этот день начался с сумасшествия, то и пройти должен под знаком безумия, может, действительно, именно этого ей не хватало все последние годы?
Она побезумствует и успокоится.
И вернется домой, в Амстердам, к дочери и к Рене.
— Вот я и говорю, — продолжал Банан, — они мне, наверное, вкололи какую-нибудь дрянь, и я отрубился…
— Покажи! — попросила она.
— Что? — недоуменно спросил Банан.
— Плечи и руки! — приказала Жанна.
Банан послушно снял рубашку. Они все еще торчали на краю утеса. Люди шли вверх, люди спускались вниз, а они стояли на самом обрыве, он был без рубашки, а она пыталась обнаружить хотя бы одно маленькое красноватое пятнышко, след от невнятною укуса.
И нашла.
— Верю! — сказала она.
— Завидую, — мрачно ответил Банан, — я сам уже ничему не верю, я просто попал…
— Вот если я тебя сейчас толкну вниз, — сказала Жанна, — то ты действительно попал…
— Толкни! — попросил Банан.
— Дурачок! — сказала Жанна и подставила ему губы.
— Жарко! — сказал Банан, отпуская ее от себя.
— Пойдем в тень! — проговорила Жанна, вновь направляясь вверх, к вершине, к безмятежно разлегшимся на горячих камнях развалинам.
Тень начиналась за ближайшим поворотом, уже за крепостной стеной, пусть дорога все петляла и петляла, но невысокие пинии позволяли перевести дух от солнца, как давали такую возможность и многочисленные маленькие ресторанчики, прилепившиеся у самой стены.
— Вот этот! — сказала Жанна. — Смотри, как здесь красиво!
Внутрь они не пошли, сели за столик на воздухе, между очередной пинией и невысокой здесь стеной, море было за их спинами, но оно чувствовалось, его сильное дневное дыхание было слышно даже отсюда — почти на полпути к вершине, даже больше, чем на полпути, — если посмотришь вниз, то становится страшно.
Им принесли рыбу, запеченную в соли, «пескадо дель соль», молодое белое вино и хлеб по-каталонски — большие подсушенные ломти, натертые чесноком и помидором, сбрызнутые оливковым маслом да посыпанные солью и перцем.
— Рыба, хлеб и вино! — довольно сказала Жанна, принимаясь за свою порцию.
Банан был настолько голоден, что промолчал.
— Бедный мальчик! — с непонятной язвительностью сказала Жанна.
Максим отставил тарелку и мрачно спросил:
— Ты чего издеваешься?
— Послушай, — сказала она, — это ведь тебе дали по голове, а потом всадили в руку укол? Тебе?
— Мне! — тихо ответил Банан.
— Это у тебя отобрали ту самую штуку, из-за которой ты и попал?
— У меня!
— Вот видишь! А ты сидишь, ешь рыбу с красивой женщиной и даже не думаешь, что делать дальше… Я — красивая женщина?
