— Ja, ja! — засмеялись сыновья, а один из них, по виду самый старший, прыщавый, нагловатого вида подросток лет четырнадцати, тоже отмеченный серьгами в каждом ухе, но уже лишь по две, толкнул локтем сидящую рядом мать, и пышногрудая сероглазая немецкая фрау тоже засмеялась, достала из большой пляжной сумки цифровую камеру, протянула ее сыну, тот передал отцу, и бритоголовый начал оголтело нажимать на кнопку, будто стараясь намертво впечатать в память аппарата безмятежных нудистов, лениво оттягивающихся на берегу Средиземного моря, ловящих загар вперемежку со свежим бризом, немилосердно дующим со стороны африканских берегов, нагоняя не только мимолетную и лишь кажущуюся прохладу, но и довольно приличную волну, отчего Жанне, плохо переносящей даже самую маленькую качку, стало не по себе.

Тебе плохо? — спросил странный земляк.

Катер дал гудок, отошел от пирса и вновь стал бодро рассекать волны, стремясь обойти следующие мыс, за которым должны показаться невысокие пальмы набережной, и отели Льорета, и очередной пляж уже не с сотнями, а с тысячами тел, и опять горы, с одной стороны — море, с другой — горы, еще не Пиренеи, а просто какие-то горы, название которых она не знает, как не знает сейчас вообще ничего, прежде всего того, зачем оказалась на этом катере, отчего ее тошнит от качки и почему рядом сидит мужчина, попросивший называть его Бананом.

— Тебе надо выпить! — сказал Банан.

Жанна попыталась улыбнуться и кивнула.

— Наверное, внизу, — продолжил Банан, — там должен быть бар…

Они протиснулись мимо немца с большим семейством, «ja, ja» летело им вслед, Банан первым нырнул в коридорчик, из которого можно было попасть в туалеты, а можно в бар.

Куда они и спустились по крутой, но удобной лесенке, помещение было небольшим, негромко играла музыка.

У крайнего столика сидел носатый тип в очках и с усами щеточкой, перед ним стоял большой бокал пива, тип читал газету и курил какие-то вонючие сигариллы.

Ее спутник посмотрел на типа, Жанне показалось, что Банан вздрогнул.

Тут катер опять качнуло, она уцепилась за локоть спутника, тот бережно подвел ее к самому дальнему столику и так же бережно посадил на жесткий круглый табурет, привинченный к полу.

А сам сел напротив.

— Hola! — крикнул Банан бармену, а потом чуть тише произнес:

— Two whisky, please! With ice, but no water!

Им принесли два виски, как и было заказано: со льдом, но без воды. Пойло прошло по горлу, скользнуло в пищевод, и внезапно камень, лежавший в желудке, растворился, стало горячо и приятно. Жанна сделала второй глоток и посмотрела на земляка.

Ей показалось, что она его уже видела.

Еще на родине, задолго до своего голландского замужества.

Она даже помнит, когда и как это было.

Весной, в конце марта — начале апреля, у нее тогда еще был роман, очередной и пустой, с редким сексом и частыми разборками.

В тот день они встретились в центре, она предложила куда-нибудь зайти: промерзла насквозь, захотелось согреться и выпить.

Жанна опять глотнула виски, в стакане осталось немного.

Банан молча курил, его виски стояло нетронутым.

Маленькая забегаловка в каком-то подвале.

И как сейчас — мало народа.

Сколько ей тогда было?

Года двадцать четыре, а еще она помнит, что пила тогда Martini Bianco… В той забегаловке вообще присутствовал итальянский уклон: кофе капуччино, кофе эспрессо, какие-то итальянские сладости, пицца, лазанья, паста, паста и еще раз паста…

Банан наконец-то потянулся за своим виски.

Носатый тип допил large beer и попросил еще. Она выпила первый бокал мартини. Попросила повторить.

Играла музыка.

Естественно, итальянская.

Сладкозвучные аппенинские голоса.

До сих пор в голове крутится одна фраза:

По-русски что-то вроде:

Без любви вообще страшно, а вот так, по морю — просто «Летучий голландец»!

Она потом эту песню еще несколько раз слышала, но очень давно.

Волнение усилилось, брызги волн бьют в иллюминаторы.

А когда он тогда пришел в эту забегаловку?

Она помнит, что заиграла эта песня и на улице пошел дождь со снегом — через окно было хорошо видно, шторы не были задернуты.

Потом пришла компания, несколько человек.

Как раз в тот самый момент итальянская музыка закончилась и началась другая, Beatles.

Она не знает названия, никогда не любила Beatles, та песня была грустная и красивая.

Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны… Ничто нереально, и не из-за чего волноваться… Земляничные поляны навсегда…

Она вновь смотрит на земляка. У него действительно красивые плечи.

И от него пахнет не так, как от западных мужчин. Хотя она знает лишь запах Рене, испанцы — пусть они тоже западные, но ведь совсем другие…

На этих словах она разлила мартини по столу и начала громко смеяться.

Даже слишком громко, приятель поморщился и сказал: — Успокойся!

Она обернулась и посмотрела на соседний столик. Скорее всего, за ним он и сидел. Тот, кто называет себя Банан.

Не снимая куртки, в джемпере — отчего-то ей всё это запомнилось…

Пусть даже столько раз говорила себе: надо забыть! Жить легко с закрытыми глазами, неверно понимая все, что видишь… Все труднее становится быть кем-то, но все получается, это не так уж важно для меня Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны… Ничто не реально, и не из-за чего волноваться Земляничные поляны навсегда…

Это, наверное, очень красиво — земляничные поляны, не клубничные, а именно земляничные, маленькие зеленые кустики с такими же маленькими белыми цветочками.

А что она будет делать с этим русским?

Она была пьяная тогда, почти целая бутылка мартини… После они еще поехали к ее подруге, та обрадовалась, стала с ней целоваться… А приятель решил, что они лесбиянки и закатил истерику, схватил пальто и выскочил из квартиры, хлопнув дверью.

Носатый уже третье пиво пьет… А может, четвертое, она не считает… По-моему никто не сидит на моем дереве, я имею в виду — оно должно быть высоким или низким. То есть, понимаешь, ты не можешь врубиться, но это нормально, то есть, я думаю, это не слишком плохо. Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны. Ничто нереально и не из-за чего волноваться. Земляничные поляны навсегда…

Они все здесь — без любви блуждают по морю, вдвоем не так тоскливо.