Напряжение зала готово разразиться бурей.

— Потому, ваша милость, что мистер Джемс Пукс угрожал, несомненно, вырвавшись из плена, сообщить всю историю полиции.

— Откуда вы это знаете, мистер Беррис?

— Отсюда, ваша милость.

Мистер Беррис протягивает судье шляпу, на дне которой лежит слипшийся клочок бумажки. Вода смыла все написанное, но все подтверждают, что эта шляпа принадлежит мистеру Пуксу: номер шляпы совпадает с размером головы покойного, фасон шляпы узнан родителями мистера Джемса.

Суд решает предложить лучшим экспертам[65] выяснить, кем была написана записка, что в ней было сказано, сколько времени пробыла бумажка в воде.

До выяснения этого вопроса полицейский суд[66] постановляет задержать Мэри Клевлэнд в виду тяжести улик, так или иначе говорящих против нее.

Продолжение судебного следствия переносится на завтра.

Мэри Клевлэнд, которую выводят из зала, кричит:

— Не верьте им, товарки! Продолжайте борьбу!

Толпа работниц бросается к решетке скамьи подсудимых. Констэбль оттесняет их от обвиняемой. Тем не менее, несколько алых роз перелетают через решетку, падая к ногам Мэри Клевлэнд. На одну из роз наступает полицейский. Вторую подхватывает обвиняемая и, уходя, кричит:

— Одну вы растоптали, но эта — алая — цветет!

Ночь была поистине кошмарной: сон упорно бежал прочь, да и как заснуть на бульваре, на неудобной и влажной от дыхания ночи скамейке. Действительность, одетая в бархат ночной тьмы, подступала к горлу, туманила голову и окутывала все путами кошмара.

Рассвет не принес облегчения — голод властно вступил в свои права, желудок настойчиво, как грудной ребенок, заорал и зашевелился. Мистер Пукс-младший, поднимаясь со скамьи и расправляя затекшие от неудобной позы руки и ноги, зевнул, потянулся, еще раз зевнул и почувствовал, как его волосы поднимаются дыбом: «Мария», славное судно, его последняя надежда, покидала порт…

Прыгая через три ступеньки, без мыслей, без определенной цели, мчался Джемс вниз по прекрасной лестнице, соединяющей бульвар с портом. Влажный туман — утреннее украшение Одессы — заползал в горло, неприятно щекотал спину; поднимавшиеся по лестнице в город одинокие прохожие с изумлением оборачивались вслед Джемсу, — Джемс ничего не чувствовал, ничего не видел.

Портовая улица, переезд через железную дорогу, улочка, мол, море. Пукс останавливается.

Два часа, проведенные в порту, все-таки пошли впрок: грузчики накормили Пукса, с жадностью следившего за их завтраком, а кучка итальянцев-матросов, принявшая Джемса за загулявшего в чужом порту английского моряка, снабдила его деньгами. Двое добрых парней, объясняясь на ломаном, отвратительном английском языке, обучили Джемса десятку русских слов. Правда, обучая, оба парня хохотали во все горло, но Пукс, согретый лаской и человеческим отношением, радостно смеялся вместе с ними, не чувствуя в их смехе зла или издевки.

Медленно, медленно — в город, в проснувшийся город, где все такое чужое, странное и враждебное. Именно враждебное — бессонная ночь, несколько часов голода и волнения, только усилили ненависть Джемса к большевикам. Да, конечно же, он не любит большевиков! Он им не верит. Он воспользуется пребыванием в их стране. Он сам на все посмотрит и за несколько дней составит себе мнение о советских порядках.

Вот — вооруженный человек на перекрестке. Это — большевистский констэбль. Ми-ли-цио-нер. Ага! В памяти Пукса встают газетные строки:

Хм! Милиционер с виду очень добродушен. Ну, это — внешний вид, для иностранцев. Посмотрим, посмотрим. Вот-вот: идет пьяный. Он, очевидно, ругается. Милиционер его увидел. Ага, сейчас, сейчас!

Но милиционер только положил руку на плечо пьяного, улыбнулся, стер затем улыбку и начал сурово с ним разговаривать. Пьяный слушал, слушал, затем, старательно козырнув милиционеру, отправился дальше.

Странно… Ну, конечно, — этот милиционер — исключение. Или он просто в хорошем настроении.

Джемс шагает по улице. Лавочка. Джемс нащупывает деньги в кармане, вспоминает русские слова, которым его обучили парни в порту, и входит в низенький, маленький магазин.

— Дай сволочь… — и поднимает один палец, — один фунт.

Лавочница грозно поднимается; по ее лицу Пукс видит, что случилось нечто скверное, что лавочница в гневе, что лавочница целится как бы поудобнее начать бить его, Пукса.

Что такое? Пукс хочет есть. Он подходит к хлебу, тычет в него рукой, шевелит, будто бы разжевывая губами, снова поднимает палец, звенит серебром в кармане и возможно более нежно повторяет:

— Дай… сволочь…

Лицо лавочницы изменяется: это сумасшедший. Бочком она продвигается к выходу и, кланяясь все время Джемсу, делает за спиной отчаянные знаки милиционеру. Милиционер степенно подходит.

Пукс с изумлением следит за разговором: лавочница, тыча пальцем в его сторону, что-то горячо говорит милиционеру; тот хмурится, оправляя ремень, грозно подходит к Пуксу:

— Кто такой? В чем дело?!

Джемс не понимает. По тону милиционера выходит, что он, Джемс, совершил скверный поступок. Но какой?

Джемс снова повторяет пантомиму. Его руки мелькают перед глазами милиционера и, изображая свое желание поесть, Джемс произносит несколько английских слов.

Милиционер расцветает:

— Герман?

Пукс отрицательно качает головой, обрадованный, что его начинают понимать.

— Инглиш? — снова спрашивает милиционер.

Пукс в восторге:

— Иес, иес[67].

И, вместе с потоком английских слов, снова повторяется пантомима.

Милиционер придвигается к прилавку, указывает на хлеб и говорит:

— Хлеб.

Пукс переспрашивает:

— Хлье-еб? Сволочь.

Милиционер прячет улыбку в усы:

— Это — хлеб. Понял? Хлеб, хлеб, хлеб!

Джемс, наконец, понимает: эти подлецы в порту обучили его не тем словам, которые ему нужны. Эта пища называется «хльеб».

Милиционер, между тем, с отвращением произносит «сволочь», отплевывается, морщится, машет руками.

— Это ругательство. Поняли? Ни-ни!

Боже мой, «сволочь» — обидное слово! Пукс возмущен. Снова пантомимой он изображает, как его учат двое в порту, какие слова они ему сказали. Пукс тычет пальцами в продукты и называет их так, как его этому обучили парни в порту. Каждое слово вызывает краску на лице лавочницы и смех милиционера. Каждое слово сопровождается энергичным:

— Ни-ни!

Наконец, Джемсу отвешивают хлеб. Он расплачивается, театрально извиняется перед лавочницей, сердечно прощается с милиционером и выходит, жуя хлеб. К удовольствию от благополучного окончания инцидента примешивается немного изумления.

Милиционер… Строки из газет… И этот — живой… Просто помог ему, объяснил, не обидел… Строки из газет… И вместе с последним куском хлеба Джемс проглатывает свое изумление: совершенно ясно, что милиционер, видя в нем иностранца, вел себя примерно. С другим делом обстояло бы не так.

Тем временем, улицы, бегущие навстречу, приводят Джемса к ограде большого сада.

Джемс представляется:

— Полит-эмигран. Коммонист — Тамма-Рой.

Молоденькая руководительница изумленно поднимает голову; она очень занята, но удовлетворить любопытство иностранного товарища, заглядывающего сквозь решетку ограды детского сада, сможет ее помощница, Аничка Гуздря, которая, кстати, говорит по-французски.

Джемс потрясен: груда кудрей, голубые глаза, маленький упоительный рот. Египтянка исчезает мгновенно из памяти.

А Аничка сыплет словами, как горохом: