— Неужели, — прощается Джемс, — наше знакомство оборвется сегодня?
Аничка вскидывает головку, хохочет:
— О, у нас принято по вечерам запросто приходить в гости. Мой адрес…
Джемс, напевая, выходит из ограды детского сада. В кармане — адрес Анички, в сердце — нежность. Боже, какие девушки в СССР!
Увлеченный приятными мыслями, Джемс на мгновение забывает о своем ужасном положении. Ему кажется, что он действительно эмигрант, индусский коммунист. Но сладкое мгновение очень быстро проходит — в памяти встают Лондон, «Лига ненависти», Каир, ощущение смертельной опасности, нелепого нахождения здесь, в красном городе. Джемс устало опускается на скамью.
Ах, отчего он не умер в детстве!
Часы убегали. Вместе с часами таяли остатки мужества Джемса. За этот длинный день Джемс успел увидеть многое: постройки домов, чистые сады, марширующую воинскую часть, движение на улицах, школьников, служащих. До заводских районов Джемс не дошел. Все, что он видел в центре города, нагло подкапывалось под привычные — из газет — представления о Совдепии, о большевиках, о культуре.
В конце дня Пукс забрел на большую площадь с громадной церковью посредине. Сразу встало в памяти:
…Молящихся разгоняют… все входящие в церковь берутся на учет… священники, не восхваляющие большевиков, арестованы… подле церквей дежурят фотографы…
Но вот старушка старательно отбивает поклоны в пыли площади перед церковью. Люди входят в широкие двери. Звон колоколов. И ни одного фотографа, никаких разгонов или арестов…
Несомненно, все это случайности. А, может-быть, большевики чуть-чуть исправились. Может-быть…
Джемсом овладевает почти спортивная горячка: нет, он должен все это проверить. Он должен выяснить, где правда.
Столовая. Джемс сразу вспоминает:
КАК НАДУВАЮТ ИНОСТРАНЦЕВ В СОВДЕПИИ.
…Специальные столовые и рестораны… люди едят падаль… на жалованье, выдаваемое большевиками, нельзя даже пообедать… несвежая, отвратительная пища… Иностранцам готовят пищу отдельно… особые рестораны для приезжающих из-за границы…
Но Джемс готов поклясться, что вначале никто не понял, что он иностранец. И, несмотря на это, обед был вкусен. Очень вкусен. Джемс перевел на фунты и шиллинги стоимость обеда и понял, что в Лондоне это обошлось бы ему почти столько же.
Ну, здесь, в мелочах, большевики могли исправить положение. А вот посмотрим — крупные дела!
Но крупные подвиги пришлось отложить — было уже около семи часов, приближалось время визита к Аничке. Правда, по пути к ней, Джемс успел сравнить содержимое магазинов с описаниями родных газет, успел отметить в уме, что красные солдаты — очень аккуратно, и красиво одетые, вежливые, милые люди, но это проделывалось уже механически. Мозг привык уже сравнивать действительность и газетные описания не в пользу последних. Где-то была скрыта ошибка.
У Анички были гости. Аничка решила похвастать перед подругами иностранным поклонником. Аничка хотела подхлестнуть самолюбие окружавших ее молодых людей Пуксом. И поэтому весь вечер у Джемса сладко кружилась голова от Аничкиного внимания. Он не понимал ни одного слова, но вежливо улыбался и кланялся после каждой обращенной к нему гостями фразы. Он начинал забывать о своем трагическом положении. За чаем в большой и некрасивой столовой он осторожно погладил Аничкину руку под столом, и Аничка не рассердилась; больше того — Аничка улыбнулась ему.
Джемс попрощался последним… В темной передней, загроможденной сундуками и коробками, Джемс уверенно и нежно прижал к губам теплую руку Анички.
— Да, да, он зайдет завтра, обязательно зайдет. Он очень счастлив, — такие друзья, как Аничка, такие восхитительные…
Но тут Аничка закрыла ему рот своей ручкой, и Пукс три раза поцеловал бархатную, пахнущую одеколоном ладонь.
Улица сладко кружилась в запахах цветов, зелени и ночи. Джемс переживал сладкие мгновенья. И как молния — прорезала тишину ночи ужасная мысль:
Кто он? Как он смеет ухаживать за девушкой, когда он — бродяга, темная личность, политический враг. Ведь даже сейчас — где он будет ночевать?
Горькие мысли примчались толпой: жизнь ужасна — полюбить в чужой, враждебной стране…
И затем — не сегодня-завтра Джемса изловят, арестуют, расстреляют… А сейчас он — бездомный бродяга, мошенник, погибающий от мук и любви человек.
Ноги сами бегут в порт. Ах, если бы можно было сейчас очутиться дома, в Англии, вычеркнуть из жизни последние три недели!
Безнадежность все ближе подступает к Джемсу. Какая черная вода ночью. Как в ней, наверное, спокойно… Это, кажется, выход.
И Джемс, шепча побледневшими губами молитву, подходит к краю мола, огибает штабеля ящиков, подходит почти к самой воде.
— Ну, смелее. Прощай, жизнь… Раз… два…
Глава восьмая,
в которой Томми Финнаган переживает серьезнейшие неприятности.
Прежде всего автор искреннейшим образом просит у читателя прощения: до сих пор в романе нет ни одного описания действующих лиц, места действия, погоды, любви и прочих, необходимых в каждом порядочном романе, атрибутов. Больше того: автор позволил себе таскать уважаемого читателя по моргам, тюрьмам и кладбищам. Он заставлял читателя переносить внимание с обстоятельства на обстоятельство; он, неуважительный автор, не давал иногда своим героям закончить фразы, он, автор, ускорял ход действия, торопил события, и читателю могло показаться, что до сих пор он, читатель, сидел в кинематографе, где все упорно стремится к концу, где герои отдыхают только тогда, когда механик меняет ленту в проэкционном аппарате.
Точка! Больше этого не будет. Раньше у автора не было времени — нужно было начать все истории сразу, привести их к намеченным столбикам на пути развития романа. Но теперь — теперь автор клянется быть медлительнее спикера[33], спокойнее Тоуэра[34] и описательнее даже Диккенса[35], который, как известно, не вводил своего героя в комнату до тех пор, пока не успевал описать эту комнату с точностью и аккуратностью судебного пристава.
Итак, чудесный летний вечер медленно опускался над Лондоном. Над магазинами, домами, в пропастях между зданиями, на небе вспыхивали огни реклам. Беспрерывный поток экипажей сдержанно гудел. Улица изредка вскрикивала ревом автобуса, грохотом железной дороги, легкими газетчиков и, неожиданно, закатывала истерику гудком гоночного автомобиля. Все торопилось, сталкивалось на углах и перекрестках, орало, потело, ревело, а над всем этим кипением, над запахами грязных дворов, дыма, нефти, раскаленного железа и стали, расплавленного асфальта, бензинного перегара, таял синий летний вечер, такой же прекрасный, как и во времена Диккенса, таял синий летний вечер, которого не впустили в город за полной ненадобностью…
Нет, автор вынужден оставить описание вечера! Это удавалось только Диккенсу, да и то благодаря тому, что в его времена не было автомобилей, подвесной железной дороги, развитой промышленности и сумасшедшей рекламы. Автор поступит честнее, если скажет так:
Над котлом, в котором варятся люди, время, дела, минуты, товары, деньги, надежды, над трескучим, грохочущим, ревущим, вонючим котлом, который по недоразумению именуется Лондоном, а не адом, проплыл чудесный летний вечер, совершенно незамеченный, ненужный и незванный. Вечер заметили только те, кто не имел ничего другого перед своими глазами — преступники, слепые и дети.
Мистер Джемс Пукс не отметил наступления вечера — в приемной доктора Роббинса, домашнего врача Пуксов, было очень много народу, каждый ожидавший очереди «стоил»[36] не менее миллиона, каждый сидевший в кресле был болен, главным образом, расширением внимания к своему здоровью, и мистер Пукс не мог не чувствовать себя равным среди равных и вести себя иначе, чем все.
