Тем временем заведующий общежитием политэмигрантов просматривает списки прибывших. Против нескольких фамилий он ставит вопросительные знаки. Среди этих фамилий и Тама-Рой.
Джемс Пукс с переводчиком, которого зовут Георгий и которого Пукс немедленно переименовывает в Джорджа, вышли на бульвар, прошли несколько красивых, чистых, но тихих улиц города, зашли в кафе, посидели там десять минут, прошлись по главной улице, мимо кинематографов и ярко освещенных витрин. Все виденное, даже мелочи опрокидывали все представления Джемса о большевиках. При воспоминании о «Лиге» сердце Джемса сжимается, а радость и покой улетучиваются в одно мгновение.
Если большевики узнают, кто он, — что они с ним сделают!
И снова призрак смерти касается Джемса. Джемс чувствует, что он теряет рассудок. Прогулка испорчена. Нужно искать выход из ужасного положения, в которое его завели насморк и глупость английской полиции.
И выход он находит ночью. На улице — пусто. Прямо под окном — дерево. Прыжок, ветви гнутся под тяжестью тела человека, по стволу сползает тень, и вот Джемс Пукс-младший, один, на советской земле, перед тысячами неизвестных опасностей, погружается в тьму ночи и невероятных приключений.
Джемс Пукс направляется в порт, чтобы забраться на какое-нибудь судно, чтобы спастись от смерти, задевающей его непрерывно своими крыльями. Джемс Пукс погружается во тьму…
Глава седьмая,
в которой мистер Пукс-младший продолжает терять рассудок.
Ночь была поистине кошмарной: сон упорно бежал прочь, да и как заснуть на бульваре, на неудобной и влажной от дыхания ночи скамейке. Действительность, одетая в бархат ночной тьмы, подступала к горлу, туманила голову и окутывала все путами кошмара.
Медленно, медленно — в город, в проснувшийся город, где все такое чужое, странное и враждебное. Именно враждебное — бессонная ночь, несколько часов голода и волнения, только усилили ненависть Джемса к большевикам. Да, конечно же, он не любит большевиков! Он им не верит. Он воспользуется пребыванием в их стране. Он сам на все посмотрит и за несколько дней составит себе мнение о советских порядках.
Вот — вооруженный человек на перекрестке. Это — большевистский констэбль. Ми-ли-цио-нер. Ага! В памяти Пукса встают газетные строки:
«ИХ» МИЛИЦИЯ — СБРОД УБИЙЦ.
…Милиционеры… жулики… оружие использовывается для убийства в личных целях… взятки… избиение прохожих… ограбления арестованных…
Хм! Милиционер с виду очень добродушен. Ну, это — внешний вид, для иностранцев. Посмотрим, посмотрим. Вот-вот: идет пьяный. Он, очевидно, ругается. Милиционер его увидел. Ага, сейчас, сейчас!
Но милиционер только положил руку на плечо пьяного, улыбнулся, стер затем улыбку и начал сурово с ним разговаривать. Пьяный слушал, слушал, затем, старательно козырнув милиционеру, отправился дальше.
Странно… Ну, конечно, — этот милиционер — исключение. Или он просто в хорошем настроении.
Джемс шагает по улице. Лавочка. Джемс нащупывает деньги в кармане, вспоминает русские слова, которым его обучили парни в порту, и входит в низенький, маленький магазин.
— Дай сволочь… — и поднимает один палец, — один фунт.
Лавочница грозно поднимается; по ее лицу Пукс видит, что случилось нечто скверное, что лавочница в гневе, что лавочница целится как бы поудобнее начать бить его, Пукса.
Что такое? Пукс хочет есть. Он подходит к хлебу, тычет в него рукой, шевелит, будто бы разжевывая губами, снова поднимает палец, звенит серебром в кармане и возможно более нежно повторяет:
— Дай… сволочь…
Лицо лавочницы изменяется: это сумасшедший. Бочком она продвигается к выходу и, кланяясь все время Джемсу, делает за спиной отчаянные знаки милиционеру. Милиционер степенно подходит.
Пукс с изумлением следит за разговором: лавочница, тыча пальцем в его сторону, что-то горячо говорит милиционеру; тот хмурится, оправляя ремень, грозно подходит к Пуксу:
— Кто такой? В чем дело?!
Джемс не понимает. По тону милиционера выходит, что он, Джемс, совершил скверный поступок. Но какой?
Джемс снова повторяет пантомиму. Его руки мелькают перед глазами милиционера и, изображая свое желание поесть, Джемс произносит несколько английских слов.
Милиционер расцветает:
— Герман?
Пукс отрицательно качает головой, обрадованный, что его начинают понимать.
— Инглиш? — снова спрашивает милиционер.
Пукс в восторге:
— Иес, иес[32].
И, вместе с потоком английских слов, снова повторяется пантомима.
Милиционер придвигается к прилавку, указывает на хлеб и говорит:
— Хлеб.
Пукс переспрашивает:
— Хлье-еб? Сволочь.
Милиционер прячет улыбку в усы:
— Это — хлеб. Понял? Хлеб, хлеб, хлеб!
Джемс, наконец, понимает: эти подлецы в порту обучили его не тем словам, которые ему нужны. Эта пища называется «хльеб».
Милиционер, между тем, с отвращением произносит «сволочь», отплевывается, морщится, машет руками.
— Это ругательство. Поняли? Ни-ни!
Боже мой, «сволочь» — обидное слово! Пукс возмущен. Снова пантомимой он изображает, как его учат двое в порту, какие слова они ему сказали. Пукс тычет пальцами в продукты и называет их так, как его этому обучили парни в порту. Каждое слово вызывает краску на лице лавочницы и смех милиционера. Каждое слово сопровождается энергичным:
— Ни-ни!
Наконец, Джемсу отвешивают хлеб. Он расплачивается, театрально извиняется перед лавочницей, сердечно прощается с милиционером и выходит, жуя хлеб. К удовольствию от благополучного окончания инцидента примешивается немного изумления.
Милиционер… Строки из газет… И этот — живой… Просто помог ему, объяснил, не обидел… Строки из газет… И вместе с последним куском хлеба Джемс проглатывает свое изумление: совершенно ясно, что милиционер, видя в нем иностранца, вел себя примерно. С другим делом обстояло бы не так.
Тем временем, улицы, бегущие навстречу, приводят Джемса к ограде большого сада.
Джемс представляется:
— Полит-эмигран. Коммонист — Тамма-Рой.
Молоденькая руководительница изумленно поднимает голову; она очень занята, но удовлетворить любопытство иностранного товарища, заглядывающего сквозь решетку ограды детского сада, сможет ее помощница, Аничка Гуздря, которая, кстати, говорит по-французски.
Джемс потрясен: груда кудрей, голубые глаза, маленький упоительный рот. Египтянка исчезает мгновенно из памяти.
А Аничка сыплет словами, как горохом:
— Так товарищ недавно приехал? Ему интересно? Как ему понравился город? Климат? Люди?
Джемс потрясен: это ерунда, что у нее отвратительное произношение. Каждое ее слово — музыка. Джемс краснеет и решается:
— Первый человек, который мне нравится здесь, — это вы…
Оба краснеют. Аничка водит Джемса по детскому саду, объясняет ему все, но Джемс очень скверно слушает — все его внимание поглощено ресницами Анички, из-под которых изредка блестят глаза. В голове снова встают строки:
ОБЩЕСТВЕННЫЕ ДЕТИ В СОВДЕПИИ.
…Рожденные от несчастных женщин… миллиард беспризорных детей… безобразия в детских домах… нищенствующие дети, у которых воспитательницы отбирают по вечерам милостыню… Рождаются без ногтей… Грязные, как свиньи… пухнут с голоду… Учатся воровать… Детей зверски бьют…
Джемс изумленно осмотрелся: да, действительно — дети очень бедно одеты. Столовая посуда — из жести; не у всех детишек свои чашки. Но… чистые, умытые ребятишки. Ласковые и терпеливые воспитательницы, Ничего похожего на описание газеты… Джемс, поглощенный Аничкой, все же отмечает у себя в мозгу, что, очевидно, газеты его родины ошиблись в детском вопросе. Очевидно, большевики привели в порядок несколько детских садов — вот и все.
Приятное общество Анички навевает приятные, ленивые мысли. Надо, однако, итти дальше. Долгое пребывание может возбудить подозрение даже у детишек.
