— Он вернулся в Америку, где и прожил всю жизнь. Он стал большим человеком в сферах политики и экономики. И все же он не мог сделать так, чтобы его любимая жена и единственная дочь были с ним. Понимаете? Они не давали ему этого сделать. Отец говорил мне, что приказ исходил от самого Сталина. Моя мать была совершенно разорена. Одна, с маленьким ребенком на руках… Без мужа. О, вы знаете, она была очень красива. Она работала горничной в доме моего отца. У нее не было никакого образования, но отец полюбил ее за другие качества: за красоту и доброту. И, знаете, я думаю, он ее действительно любил.

Он общался с нами обычно с помощью писем, которые отправлял с оказией, всегда под большим секретом. Позже он говорил, что не доверяет русским. Он говорил, что гепеушники, конечно, читали бы все его письма. Поэтому он прятал их в шубы, которые посылал маме через своих друзей, приезжавших в СССР туристами. Отец для меня всегда очень много значил. Возможно, потому, что я его очень редко видела.

Соня рассказала, что она и ее мать, которая умерла в начале семидесятых, переехали после отъезда отца в крошечную квартирку в Краснопресненском районе. Матери удалось найти работу на Московской фабрике нижнего белья № 6. Там, работая на допотопной швейной машинке «Зингер», она получала 159 рублей в месяц. Люди считали, что ее бросил американец-муж. Они жалели и боялись ее, как боялись всех, связанных с иностранцами. В тридцатые годы антиамериканские настроения были чрезвычайно сильны в СССР.

— Но вам же позволяли встречаться с отцом? — спросил Чарли.

— Его ни разу не пустили в Москву. Но дважды я ездила в Париж повидаться с ним. Всегда одна, без мамы. Две очень короткие встречи под присмотром охранников.

— Да. В 1953 и в 1956 годах. Леман не мог вас похитить, потому что ваша мать оставалась в Москве. И она тогда еще была жива.

— Да.

— Вы всегда хотели уехать из СССР?

— О да! — почти закричала она. — О Боже, да! И моя мама мечтала об этом всю ее жизнь. Мы обе. А затем я встретила Якова… Я знала, что он тоже хочет эмигрировать.

— А он знает обо всем этом?

— Нет.

— Вы скрывали это от него?

Она потупила взгляд и опять закусила нижнюю губу.

— Но почему?

В ее ответе прозвучала невероятная боль.

— Он не должен был знать. Никто не должен был. Если я хотела опять увидеть отца, я должна была молчать.

Чарли немного помолчал, затем сказал:

— У Сталина было что-то, что удерживало вашего отца от крайних действий. И у вашего отца тоже что-то было.

— Что вам еще известно? — тихо спросила она.

— У Сталина были вы, а у вашего отца — какой-то очень важный документ. Ничья.

Она ничего не сказала.

— Теперь этот документ у вас, верно?

— Почему вы так решили?

— Ведь именно его передал вам мой отец, не так ли? Ваш отец был так заинтересован в том, чтобы вы получили этот документ, что пошел на то, чтобы подставить ради этого моего отца, разрушить его карьеру.

— Боже мой, я ничего об этом не знаю!

— Что это за документ? Я хочу, чтобы вы сказали мне, что это за документ!

— Я ничего не знаю, — вся в слезах повторила Соня.

— Но ведь это неправда! Ваш отец передал вам документ через моего отца, так?

Она отрицательно потрясла головой, слишком сильно и совершенно неубедительно.

Чарли кивнул. Теперь он знал.

— Сначала я думал, что это было так называемое завещание Ленина. Но это что-то другое, что-то гораздо более важное. Это должно быть какого-то рода доказательство давней попытки захвата власти в СССР. Имена, детали… Все это в случае обнародования сорвало бы новый путч, который готовится сейчас…

— Зачем вы мне все это говорите?

— Я разговаривал с тем человеком с Лубянки, — сказал Стоун. — С Дунаевым.

— Пожалуйста… Я знаю гораздо меньше, чем вы думаете. Этих гепеушников было так много. Может, все это и так… Но я не знаю…

Чарли, двигаясь взад-вперед по комнате, думал вслух:

— Итак, вот-вот должен произойти обмен… Верно? Как это будет происходить? И где?

— Я не могу…

— Скажите мне! Где будет происходить обмен? — Чарли смотрел в окно.

— Ну, пожалуйста, — прошептала Соня. — Я всегда хотела только одного — уехать самой и вывезти из этой страны Якова и его сыновей… И если вы сейчас вмешаетесь… О, это лишит меня последней надежды в жизни.

— Ваш отец сейчас в Москве, верно? — спросил Чарли, поворачиваясь к ней лицом. Все становилось на свои места. Он начал понимать.

— Я не…

— К сожалению, у вас нет выбора, — печально произнес Стоун, физически ощущая страшное горе бедной женщины. — Мне нужно, чтобы вы сказали мне, где я могу найти вашего отца. Сейчас же…

Вдруг Соня Кунецкая поднялась со стула, подошла к Чарли и обняла его.

— Нет, — взмолилась она. — Прошу, нет… Очень скоро вы все поймете. Только не вмешивайтесь сейчас.

Чарли прижал ее к своей груди, утешая. Он понимал, как она несчастна. И все же…

— Мне очень жаль, — проговорил он, — но у нас действительно нет выбора.

Мужчина средних лет с лицом настоящего алкоголика, шатаясь, поднимался по широкой мраморной лестнице. Он явно был пьян, из кармана его потрепанного голубого пальто торчало горлышко бутылки перцовки. Шел первый час ночи, Большая Пироговская улица была пустая и темная.

— О, — произнес он, войдя в здание и заметив вахтера, сидящего за столом с телефоном. Он был поглощен чтением журнала «За рулем».

— Что ты тут, черт побери, делаешь?! — завопил он, заметив пьяницу. — Убирайся отсюда, пока я не выкинул тебя!

Но тот проковылял через холл, подошел к столу и сказал:

— Привет от Васи.

— От Васи? — подозрительно переспросил вахтер.

— Слушай, у тебя что, задница вместо головы? Это что — не твой друг? Ты что, забыл Ваську Королева? Ваську-Бандита?

Вахтер немного успокоился.

— Ну, и чего тебе надо? — все же немного враждебно спросил он.

— Вася посоветовал мне поговорить с тобой. Меня уволили. Сегодня. Дали мне коленом под зад и вышвырнули меня с этой паршивой фабрики. Васька сказал, что ты мог бы помочь мне получить здесь место уборщика. — Пьяный неуклюже опустился на стул рядом с вахтером. — Посижу немного, ладно?

— Слушай, — передернул плечами старик, — какого черта… — И тут он заметил в кармане непрошеного гостя бутылку. — Сдается мне, что у тебя там еще почти пол-литра, дружище.

Пьяница окинул быстрым взглядом пустой холл, посмотрел на пустынную улицу. Похоже было, он боялся, что кто-то может прийти. Затем он вытянул бутылку из кармана и поставил ее на стол перед вахтером. Слабо звякнул телефонный аппарат. Затем он протянул руку и представился.

— Меня зовут Женя.

Вахтер, заметно повеселевший при виде водки, сердечно потряс гостю руку.

— Вадим. Где ты, черт побери, раздобыл такое счастье?

— Перцовку, что ли? — Пьяный ухмыльнулся и сказал, будто разглашая страшную тайну: — Моя двоюродная сестра Люда работает в «Березке». — Он откупорил бутылку. — Слушай, угощайся. Только у меня стакана нет.

Вадим поднес бутылку к губам, сделал большой глоток и поставил перед Женей.

Тот опять ухмыльнулся.

— Если я еще хоть чуть-чуть волью в себя, — он похлопал по своему толстому животу, — то я заблюю весь этот прекрасный пол. Но ты угощайся. Я минут через десять присоединюсь.

Вахтер опять сделал большой глоток, рыгнул.

— Так как, ты говоришь, ты познакомился с Васькой?

Яков Крамер вернулся домой пять минут назад. Теперь он сидел совершенно ошарашенный, не в силах поверить в то, что́ только что услышал. Это выворачивало всю его жизнь наизнанку, абсолютно меняло смысл последних пятнадцати лет его существования. Он не знал, как ответить, как реагировать… Он даже не знал, как начать понимать все это. Потрясение сменилось злостью, злость — печалью и жалостью.

— Бедняжка ты моя, — он обнял Соню за плечи.

— Нет, — сказала она, — не жалей меня, просто прими мои извинения.