У молодежи источились силы,
Среди развалин пламени и дыма
Видны одни печальные могилы, —
О жизни мне пропой неодолимой.
(Перевод А. Старостина)
Много лет спустя Маяковский, вспоминая кутаисскую пору своего детства, сказал: «Стихи и революция как-то объединились в голове». С не меньшим правом мог это сказать о себе Галактион.
И чем неистовее бесновалась реакция, тем неотступнее владели им стихи — последний отблеск свободы, озарявший тогда его жизнь!
Я, полюбив, пронес любовь сквозь годы,
Мне и сейчас переполняет грудь
Дыханье той любви и той свободы…
О них — прошу я, спой мне что-нибудь.
(Перевод Н. Гребнева)
* * *
Как и мечтала когда-то мать, Галактион окончил училище и был принят в Тифлисскую духовную семинарию на казенный счет. Город, многократно воспетый художниками и поэтами, покорил его воображение. Он часто бродил по ночному Тифлису. Чуткое эхо его шагов отзывалось строфами Бараташвили и Верлена, Пшавела и Эдгара По.
Ритмическая череда крутых подъемов и пологих спусков подсказывала нужные строки, образы, интонации. В эти часы он вживался в строй их мыслей, чутко улавливал особенности стиля, разгадывал их «секреты». Культ поэзии царил и в стенах семинарии. Как ни «пытались чиновники в рясах обуздать пламенный грузинский нрав, он прорывался влюбленностью в стихи. Здесь творения Ильи и Акакия помнили тверже, чем «откровения» отцов церкви.
Галактион был понятливым и благодарным учеником. Уже в одном из самых ранних стихотворений он не только приговорил разнуздавшуюся великодержавную реакцию через аллегорический образ «большой лужи, без края и границ», но и обнаружил ее бессилие перед мощью, которая таится в народе:
Она в себя всосала без пощады
Клочки знамен, обломки кораблей,
И воздух отравили трупным ядом
Ветра, прокочевавшие над ней.
Она гниет, но море силы копит,
Но море ждет, — и только час пробьет,
Весь этот старый, затхлый мир затопит,
Все лужи и болота погребет.
(Перевод Н. Гребнева)
Шли месяцы… Имя Галактиона все чаще стало появляться на страницах газет. Акакий Церетели пригласил его сотрудничать в журнале «Паскунджи». На его страницах было опубликовано стихотворение, которое навлекло на него гнев бдительного начальства:
Осень ранняя так грустна,
И знамена как будто немы,
А недавно цвела весна,
На знаменах цвели эмблемы.
Но у тех боевых знамен
Власть волшебная, власть все та же,
Их храню для иных времен,
Неотступно стою на страже.
(Перевод К. Арсеньевой)
Когда же до чуткого слуха ректора дошло «Первое мая», опубликованное в газете социал-демократического направления, юношу как политически неблагонадежного исключили из семинарии. Теперь, по закону Российской империи, двери всех учебных заведений страны перед ним закрылись. Жить было не на что, и лишь стараниями друзей Галактион получил место учителя в деревне Парцсхнали.
В этом тихом селении он много и плодотворно работает, завязывает связи с редакциями двух серьезных журналов — «Ганатлеба» («Просвещение») и «Театри да цховреба» («Театр и жизнь»). Здесь, в уединении, Галактион с поражающей искренностью формулирует те высокие требования, которые он предъявляет к себе как к стихотворцу:
В мощной гамме народного гнева,
Чтоб забыть о себе до конца,
Стать бы тем добавленьем к напеву.
Что к борьбе призывает сердца
И в рабе пробуждает бойца.
Чтоб родства своего не тая,
С утомленными братьями всеми,
С тайной музыкою бытия
Будь поддержкою людям все время
Ты, поэзия сердца моя!
Через год он покидает приютившее его селение и возвращается в Тифлис.
* * *
В начале империалистической войны выходит первый поэтический сборник Галактиона под названием «Стихи».
По мнению всей Грузии, пришел поэт, который по праву занял место в одном ряду с Акакием Церетели, Важа Пшавела и другими великими национальной поэзии.
Причина восторженного единодушия, с которым был принят этот сборник, — в полном совпадении настроений и переживаний поэта с тем, что думали и чувствовали читатели, живя в стране, раздавленной сапогом царского генерала:
Лихой удел в борьбе меня постиг,
Сказал «прости» я радужным мечтаньям.
Утрат моих не счесть, но вместо них
Суровый опыт стал мне достояньем.
А опыт никому уж не отнять —
За ним, зовя насилие к ответу,
Иду я в бой! Мне нечего терять —
Приобрести ж могу я всю планету.
(Перевод Э. Александровой)
В глубочайшем внутреннем сродстве поэта с народом, который все помнил и ничего не простил:
Вот Суреби и Доннари, в облаке — Насакирали.
Чу! Поет на взгорье кто-то! Что за сила в песне веет!
Только здесь с такою мощью и свободой петь умеют.
Здесь горит любое сердце жаждою борьбы могучей.
(Перевод В. Державина)
Вскоре после выхода сборника страну постигло всенародное горе — умер Акакий Церетели.
В памяти Галактиона навсегда осталась встреча с прославленным Акакием, которая состоялась незадолго до его смерти в холодном номере кутаисской гостиницы.
Когда Галактион вместе с делегацией писателей перевозил гроб Церетели в Тифлис, в его сознании под влиянием этих воспоминаний начали складываться строки, которые впоследствии стали хрестоматийными:
Не покинет, и отзовется,
И, любовью своей влеком,
Сновидением к нам ворвется,
Мысли радостной ветерком.
Станет думою вдохновенной
Пыл будить в нас, чтоб не угас.
Будь же трижды благословенна.
Тень, встающая в тихий час!
(Перевод К. Арсеньева)
После похорон Галактион уехал в Москву.
* * *
Гостеприимная Москва в те годы много могла рассказать поэту, задумавшемуся над русским искусством.
Поначалу казалось, что тон задают стихоплеты, наводняющий книжный рынок торопливой стряпней. В ней «голубые туманы» Блока беззастенчиво смешивались с «урбанистическими видениями» Брюсова. Для остроты добавлялись «язычество» Городецкого, «экзотичность» Бальмонта, «заумь» футуристов.
