мог, да и не хотелось, и он просто лежал, глядя полуприкрытыми глазами на солнце, и

думал, что это место всё-таки оказалось не как бы раем, а раем – без всяких «как бы».

– Я мало того, что бессердечная скотина, – сказал Риверте, не переставая поглаживать его

живот, – так ещё и безмозглый осёл. Я совершенно забыл, что в двадцать три года

мужской организм имеет несколько иные потребности, нежели в тридцать пять. Уильям,

вы что, даже самоудовлетворением всё это время не занимались?

– Нет, – Уилл был так счастлив, что даже не смутился от этого бесцеремонного вопроса. –

В Священных Руадах сказано, что это грех.

– Господи, вы совершенно прекрасны, – сказал Риверте и поцеловал его. Уилл жадно

потянулся к нему, но тот уже отстранился и слегка отодвинулся, впрочем, вернувшись

почти сразу и протягивая Уильяму что-то, чего тот помутившимся взглядом не мог

разобрать. – Хотите яблоко?

И вот так они валялись на траве, на помятом уилловом плаще, рядом с лошадьми, и ели

вместе одно яблоко на двоих. Правда, Уилл съел его почти целиком, дав Риверте откусить

всего разок, потому что и впрямь утром уехал из замка не позавтракав и был теперь

голоден, как волк.

– Я постараюсь быть чуть менее жестоким, – тихо сказал Риверте, когда Уилл с

блаженным видом зашвырнул огрызок куда-то себе за голову.

Уилл фыркнул.

– Хотел бы я посмотреть, как это у вас получится.

– Ну так и посмотрите. Теперь это вопрос принципа. Уильям, вы…

– Не надо, – попросил Уилл. – Не говорите сейчас ничего, ладно? Здесь так хорошо.

– Да, – согласился Риверте. И, помолчав, добавил: – Знаете, а ведь это место чем-то похоже

на окрестности Большого Дуба возле Даккара. Правда?

«Ты это только теперь заметил?» – подумал Уилл, но не сказал ничего, только потянулся и

снова поцеловал его в губы.

С этого памятного утра под ясенем у реки жизнь почти что пошла на лад.

Они по-прежнему жили в Шалле, сира Лусиана по-прежнему оставалась женой Фернана

Риверте, а Уилл – его незадачливым и не очень-то добросовестным хроникёром. Вот

только теперь формальный статус, которым обладал Уилл, перестал мешать тому, какое

положение он занимал на самом деле. Риверте теперь улыбался ему при встрече, как

прежде, и, когда они сталкивались во дворе или на лестнице, всегда задерживался, чтобы

приобнять его или взъерошить ему волосы; когда их никто не видел, он мог затолкать

Уилла в нишу, вжать в стену и поцеловать, страстно, требовательно и торопливо, а потом

оправить его воротник, пригладить ему волосы и как ни в чём ни бывало пойти по своим

делам дальше. Уилл теперь завтракал, обедал и ужинал с четой Риверте за столом – хотя

вот без этой привилегии он, пожалуй, обошёлся бы без труда, – но всю неловкость таких

трапез искупало колено Риверте, многозначительно вжимавшееся в его бедро под столом,

или его рука, мимоходом задевавшая локоть Уилла. Ну и, конечно же, были ночи – те же

бурные, пролетавшие как одно мгновение ночи, лучше которых он не мог себе ничего

представить. Порой Уиллу казалось, что Риверте смотрит на него в задумчивости, почти

виновато, но он больше ничего не хотел и ничего не просил – ему довольно было знать,

что он по-прежнему нужен здесь, нужен ему. А это значит, что на самом деле ничего не

переменилось.

Внешне, впрочем, они поддерживали те же отстранённо-любезные отношения, что и весь

прошлый месяц – хотя последняя собака во дворе знала о том, что они любовники. Была

ли сира Лусиана осведомлена не хуже последней дворовой собаки? Уилл предпочитал не

задумываться над этим. В её присутствии Риверте вёл себя с ним сдержанно – то есть

сдержанно в своей обычной, ривертовской манере: подшучивал над ним, порой довольно

ядовито, подначивал, высмеивал и язвил – но он и так делал это всегда, не важно, были ли

они наедине или при свидетелях, и Уилл не обижался – он давно привык. А если Риверте

позволял себе лишнее и, увлекшись зубоскальством, чуток хватал через край, Уилл мстил

ему ночью, выматывая его так, что господину графу стоило большого труда скрыть своё

полное физическое и моральное истощение. Однако в присутствии графини Риверте они

не позволяли себе ничего сверх того, что считалось допустимым в том обществе, которое

в общепринятом лексиконе звалось «приличным» – Риверте, впрочем, умел произносить

это слово так, что оно казалось особенно утончённым оскорблением.

И если отношения между ними переменились снова – то сира Лусиана не переменилась

совсем. Всё такая же сдержанная, любезная, холодная, немногословная и ошеломляюще

красивая, она продолжала обживать Шалле и привносить в него странный, своеобразный,

но всё же уютный дух. Пока что закончены были всего несколько комнат, но Уилл не мог

не признать, что ему нравится, как она их обставила – отделка и меблировка были

неброскими, но и не аскетичными, не вычурными и не излишне строгими, комнаты стали

светлее и как будто даже больше, за счёт удаления всей лишней мебели – ничего лишнего

сира Лусиана в своём доме не любила и не терпела. Слуги привыкли к её холодности,

поняв наконец, что за ней не таилась ни надменность, ни жестокость, так часто

свойственной особам её круга. Даже Гальяна, в первое время терпевший сиру Лусиану

лишь из большой любви к своему хозяину, кажется, снизошёл до того, чтобы признать

госпожу графиню «сносной партией для монсира». Она ему отвечала той же сомнительной

любезностью, заявив как-то, что, узнав сира Гальяну поближе, она считает его теперь

гораздо менее скользким, гадким и вертлявым субъектом, нежели в первые недели их

знакомства. Риверте откровенно веселился, глядя на эту маленькую бескровную войну

влияний, а когда Уилл выразил опасения, как бы война эта не зашла слишком далеко,

сказал:

– Ерунда, это всем известное соревнование – старый управляющий против новой хозяйки

дома. Верьте мне, ещё пара недель, и они совсем поладят.

И он был прав, они поладили: вскоре Уилл увидел, как они вместе довольно бурно

обсуждают план по переустройству замкового сада.

Ну а что до самого Уилла, то к нему сира Лусиана была по-прежнему сдержанно

благосклонна, заговаривая с ним редко и только в крайнем случае, и всегда с той

прохладной любезностью, за которую на неё никак нельзя было нарекать, но которая не

давала подойти к ней хоть на полшага ближе. Хотя не то чтобы Уиллу этого хотелось –

был только один человек в Шалле и во всём мире, к которому он хотел быть как можно

ближе. И он был. Так чего же ему ещё?

Как-то раз, в конце лета – прошёл почти месяц с тех пор, как Риверте вернул Уиллу свою

благосклонность и своё тело – Уилл сидел в библиотеке, обложившись книгами. День был

пасмурный, тяжёлые тучи нависли над долиной, обещая скорую грозу, и он решил сегодня

отказаться от своей каждодневной поездки за крепостные стены. В последние дни

довольно ощутимо похолодало, солнце показывалось нечасто, ветры стали резче и

порывистее, и в некоторых помещениях замка стало так холодно, что пришлось разжигать

камины. Но в библиотеке было по-прежнему сухо и тепло, к тому же это были негласные

владения Уилла, и он всегда чувствовал себя здесь уютно и хорошо. Риверте ещё накануне

уехал в одну из окрестных деревень, предупредив, что заночует там, потому что хотел

провести основательную ревизию по итогам сбора урожая. Местные жители всё никак не

переставали дивиться тому, какой активный интерес проявлял новый хозяин к их

повседневной жизни – впрочем, нарекать на это они не могли, особенно после того, как он

сразу же выделил им средства на построение новой дороги между деревнями и разные

мелкие нужды.

Словом, Уилл предвкушал обычный, безмятежный и тихий день, когда дверь библиотеки