Сигрид думала о ребенке, которому вскоре предстояло увидеть свет, а также и о том, что надо как-то продержаться. Она твердо верила, что когда-нибудь вновь наступит мирная, нормальная жизнь, о которой она мечтала и которую планировала со своим мужем Калле (Карлом).
Сигрид познакомилась с Калле летом 1942 года — это был гибкий, спортивного вида молодой человек с тонкими, выразительными чертами лица, с неизменной легкой улыбкой на губах. Тогда она проделала долгий путь от фермы, расположенной в горах, где обычно проводила лето, ей было жарко, кожа обгорела, но она совершенно не устала. Его она увидела, завернув за угол, — он сидел на ступеньках дома и уплетал сметану, поставив миску на колени. Как ни странно, она сразу почувствовала его интерес к себе, хотя причина его прихода была вполне обыденной. Он был приятелем ее брата Халвора и зашел, чтобы просто купить яиц и сметану, а не для того, чтобы увидеть ее. Сигрид вспомнила, что мать отказывалась брать у него деньги из-за малости требуемой суммы. Правда, намекнула, что будет неплохо, если он, кассир местного дорожного управления, часто разъезжавший по фьордам, будет привозить немного рыбы.
Осенью Калле все чаще приходил к ним, а в сочельник его пригласили на рождественский обед. То, что начиналось как проявление некоторого интереса к ней, постепенно перешло в пылкую любовь. Ей было весело с Калле. Он был спортивен, умен и очень любил разыгрывать разные сцены. Глядя на него, зрители смеялись до слез.
«Я раньше никогда не встречала такого человека. Он заводил людей, заставлял их смеяться и радоваться».
Все решилось в апреле 1943 года. Сигрид и Калле встречались регулярно и вскоре стали любовниками. Это произошло вполне естественно: им нравилось быть вместе, они полностью доверяли друг другу и строили планы на будущее. Калле имел постоянную работу и зарплату, что было немаловажно. Когда Сигрид почувствовала, что беременна, следующий шаг был очевиден. Они поехали в родной город Калле — Вадсё и там поженились. Это было 7 августа — день был торжественным и достойно увенчал замечательное лето.
«Мы жили в доме родителей как часть большой семьи. Правда, нам принадлежала только спальня. Лето и осень того года были лучшим временем в моей жизни. Несмотря на войну и все, что она принесла, мы были счастливы и радовались совместной жизни, в материальном смысле нам ничего особенного не было нужно. Мы обсуждали следующий шаг. Калле уже поговорил со своим работодателем, и мы начали подыскивать себе собственное жилье».
Однако в ноябре безмятежной жизни пришел конец. Что-то незаметно изменилось, и у Сигрид возникло смутное чувство опасности, многое стало казаться ей очень непонятным. Калле все больше времени проводил со своим приятелем из Вадсё, которого звали Торстейн Петтерсен Рааби. Могло показаться, что Торстейн — просто большой шутник, но было в нем что-то еще. Сигрид не могла бы объяснить причину все большего беспокойства. Калле все чаще проводил вечера со своим приятелем в Кронстаде, в помещении конторы дорожного управления, похожей на казарму. Он возвращался домой поздно ночью, и от него частенько попахивало дешевым спиртным. Сигрид терялась в догадках — что же все-таки случилось? Почему муж, еще недавно такой спортивный парень, вдруг начал пить? Когда она потребовала объяснений, Калле ушел от прямого ответа. Его явно что-то тяготило.
«Он никогда не говорил, куда идет. Я с нетерпением ждала его, всматриваясь в окно. Наверное, не стоило так себя вести, но я уже ничего не могла с собой поделать. У меня возникли кое-какие подозрения, но уверенности в правоте не было. Все это отрицательно сказывалось на семейной жизни, потому что исчезала открытость в наших отношениях. Я спрашивала его, в чем дело, но он просил не торопить его. Я плакала и говорила, что люди уже начинают называть его пьяницей. „Это хорошо, — сказал он. — Значит, все идет, как надо“».
До рождения ребенка оставалось всего несколько недель; ожидали, что это произойдет либо в конце текущего, либо в начале следующего года. Ребенок, рожденный в любви и при наступлении нового года, должен быть залогом лучшего будущего. Но Калле по-прежнему где-то пропадал с Торстейном. Ничего хорошего это не сулило, и Сигрид не находила места от переживаний. Казалось, война добралась и лично до них. Ей было двадцать лет, она совсем недавно вышла замуж, у нее на руках был новорожденный ребенок, но она совершенно не представляла, что будет дальше.
Примерно в 2000 километрах к югу, в промышленном городе Гисен на территории земли Гессен, в сердце Третьего гитлеровского рейха, жила еще одна молодая женщина, которая так же ждала, тосковала и надеялась. Как и Сигрид Опгаард Расмуссен, Гертруда Дамаски, жизнерадостная и беззаботная, была в расцвете юности — ей исполнилось всего восемнадцать лет. Эти девушки не подозревали о существовании друг друга. Общими же у них были молодость и опасения за судьбу возлюбленных.
У Гертруды было скромное прошлое. Ее мать умерла совсем молодой, а отец, работавший официантом, редко приходил домой рано, а в основном — поздно ночью. Чтобы заработать на жизнь, Гертруда устроилась учеником к ювелиру, который наставлял ее, как оценивать и ремонтировать часы и ювелирные изделия. Война пока обходила Гисен стороной, хотя бомбы сыпались на города Рура, расположенного чуть севернее. Подобно многим молодым женщинам, Гертруда писала письма, чтобы подбодрить неизвестных ей военнослужащих. Так она хотела уменьшить им тяготы воинской службы. Однажды, весной 1943 года, одна из подружек дала ей адрес полевой почты и попросила написать еще одно «письмо из дома».
«Парень, которому я написала, был родом из Аннерода — деревни недалеко от Гисена. Его звали Генрих Мюльх, и ему был двадцать один год. Я написала ему только для того, чтобы немного подбодрить, считая это своим долгом».
К удивлению Гертруды, через несколько недель почтальон вручил ей ответ.
«„Моя дорогая незнакомая девочка. Только что получил твое милое письмо, за что большое тебе спасибо. Оно доставило мне огромное удовольствие, хотя я и не знаю, кто ты такая… а если еще напишешь, обещаю ответить“. Я не представляла, где Генрих находится и в каких он войсках. Все было покрыто тайной, к тому же очень строга была цензура. У него могли быть неприятности, если бы он написал открыто. И все же мы продолжили переписку, отправляя друг другу по нескольку писем в неделю. А однажды он вдруг появился у мастерской ювелира. Оказывается, моему Генриху дали отпуск».
Простое, дружеское письмо Гертруды оказалось искрой, вызвавшей целое пламя. Они сразу же влюбились друг в друга.
«Мы как будто были знакомы всю жизнь. Так иногда бывает. Некоторые люди сразу вызывают у вас сильное чувство, что и случилось с нами. Все произошло просто и внезапно».
Как Генрих, так и Гертруда были воспитаны строго. Поэтому, встречаясь, им приходилось быть осторожными — исключением были прогулки вечером у реки Лан. Они держали друг друга за руки, обнимались и украдкой целовались.
«Был один из последних вечеров, который мы проводили вместе. Я спросила его, где он служит.
Он сказал: „Мне запрещается об этом говорить“.
Но я настаивала. „Я должна знать. Я должна знать, где ты находишься“.
Он на мгновение задумался, а потом выпалил: „Тирпиц“.
Я не поняла, о чем речь. „А Тирпиц — это где?“ — спросила я.
„Тирпиц“ — это военный корабль, — ответил он. — Сейчас он находится далеко на севере. А я — писарь при штабе адмирала».
Всю осень страстные письма продолжали курсировать между Гисеном и Каа-фьордом в северной части Норвегии. На военно-морской базе пока все было спокойно. На флагманском корабле шел ремонт. Многие моряки получили отпуска или были отправлены в Германию, на курсы повышения квалификации. Генрих, как один из немногих моряков, ранее обучавшихся в коммерческой школе, подал заявление в морской колледж во Франкфурте и был принят. Именно поэтому Гертруда была так счастлива и полна надежд. Она уже могла закончить обучение и поискать самостоятельную работу как ювелир в том же городе, так что они могли бы провести остаток зимы вместе. Это была бы первая зима их совместной жизни после того, как они полюбили друг друга. Оставалось только выполнить некоторые формальности. Окончательное решение надо было принимать вскоре после Нового года. Быстро приближалось Рождество, но Гертруда была согласна ждать, пока все не будет официально улажено.
