С пригорка видать: по полям, по чуть приметным тропам из ближних деревень, как ручьи к речке, стекаются к столбовой дороге люди. У каждого в руке узелок, на плече лопата.

За недалеким взгорьем с нарядной, как невеста, церквушкой — Ока. Все — туда: там рубеж, за которым Москва…

Дрова кончились. Ордер, выданный им, как семье фронтовика, лежал в голубой конфетнице. Дров не было и на городском складе. Объяснили, что все уходит на завод.

Венка выбил в заборе звено. Доски, однако, сгорали как порох. «Так и на неделю забора не хватит!» — подумал.

Оставалось последнее: разобрал потолок коровника, снял бревна верхнего венца, кур перевел в закуток.

Дома старался быть меньше. Дома постоянно хочется есть. При виде одного пузатого буфета — хоть реви! Открой, бывало, любую дверцу, и — на тебе: то пряник, то пирожок. А теперь, когда к нему приближаешься, он лишь нахально позванивает посудой.

Вечером Венка растоплял печку, разжигал самовар. На ужин — кружка кипятка. Он убедился: вставать приятней пусть голодным, но в тепле, чем сытым, но в холоде.

Беспокоили куры. Последние дни Венка кормил их капустными листьями. Вот уж, действительно, повезло! Когда военные закончили выгружать капусту, к вагону, как пчелы на мед, сбежались пацаны с соседних улиц. Венка, укрывшись от ветра, снял рубашку, завязал узлом воротник. Получилось вроде мешочка, куда он и стал складывать листья. Из тех, которые почище, два раза варил щи. Остальное — курам. Листья сдабривал сушеными яблоками. Прошлой осенью тетка привозила из деревни на компот. Про них забыли. Яблоки пересохли, от долгого хранения были тронуты червем. Но куры охотно их клевали.

В то утро он высыпал в корытце последнюю горстку.

Вернувшись из школы, заглянул в закуток. Обычно куры рвались на свет, хлопая крыльями и подминая друг друга. На этот раз только одна, самая маленькая, бочком-бочком вышла из угла и, вытянув шею, уставилась на Венку немигающим глазом. Остальные ничком лежали на земле. Петух неудобно приткнулся грудью к корытцу. Венка тронул его, и тут же отдернул руку, испугавшись закостенелости.

В растерянности выбежал на улицу — ни души! Надо же — спросить не у кого: как быть, что делать с курами, ведь они, возможно, еще живые. Вспомнил про Мурзилку. Подошел к палисаднику соседей. Свистнул.

— Сколько, говоришь, они у тебя тут проживают? — спросил Мурзилка деловито, когда вошли во двор. — Дней десять? Да-а-а… Хорош хозяин! Без насеста, на голой земле да еще на таких харчах — двух дней им достаточно. А они, видишь: десять держались! Закаленные… Как ты их закалил, а? Расскажи, Венка?..

Венка промолчал и стад на ощупь ловить уцелевшую курицу. Та громко и бестолково закудахтала.

— Кровь пустить надо, пока живая, — посоветовал Мурзилка.

— Убивать не дам! — решительно возразил Венка.

— Голову даю на отсечение — не выживет! — Мурзилка провел ребром ладони по горлу. — А тут хоть наедимся…

Венка сунул под нос Мурзилке фигу..

— А этого не хотел?

— Смотри, твое дело… Погубишь животное…

— Сам ты животное! — Венка в конце концов поймал курицу и стал ее поглаживать приговаривая: — Курочка… Птичечка…

Венка внес курицу в избу. Налил в склянку теплой воды — пусть погреется.

Отгородил угол за печкой, принес сена для гнезда — вдруг захочет нестись.

Подумав, отрезал от пайки корочку…

Вагон стоял вторые сутки. Обычный в общем-то, с облезлой краской и ржавым тормозным колесом — таких тысячи прошло через тупик. Но почему приглянулся именно этот, Венка толком объяснить не мог. Ну, во-первых, если бы боеприпасы, выставили бы часового — это ясно. Во-вторых, напрасно ставить пломбу на порожняк никто не станет, не то время. А главное — запах. Пахло деревней. Будто поставили на колеса сельский двор с чуланом и амбаром, привезли в город, и вот он источает вызывающе аппетитный опарный дух. Венка представил, как сидит себе в вагоне на ящике и хрупает сухари.

Как стемнело, вызвал Мурзилку, изложил суть плана. Тот сделал вид, что ему не страшно.

Подморозило. В такую погоду сидеть бы дома да почитывать книжки.

От столба к столбу, от дерева к дереву — подкрались к вагону.

— Поглядывай! — прошептал Венка. — Чуть что — кашляни…

Пока Мурзилка соображал, что происходит, Венка был уже на крыше. Привязав к вытяжной трубе бельевую веревку, снял тужурку и стал нащупывать ногами оконный люк. Надавил: фанерка, хрустнув, отвалилась.

Вытравив с руки веревку, стал протискиваться вовнутрь. Опоры не было, и он, не удержавшись, рыбиной соскользнул вниз.

Под ним громыхнуло. В полоске света, проникающего через люк, различил чешуйчатую поверхность из ровных квадратных плиток. Сердце замерло — динамит! Сейчас как рванет…

Сердце робко отсчитало миг, другой. Венка нервно хохотнул — и вовсе это не динамит. Динамит возят в ящиках. А такие плитки он видел у военных. Пожилой коновод называл эту штуку отрубями. Их дробили, замачивали и давали лошадям. Тогда и он по примеру коновода погрыз. Пресно, недосолено… Но если подсолить… Схватил плитку — и в люк. И еще одну… «Держи, Мурзилка!»

Вдруг послышались голоса. Кто-то, подбежав, сказал с угрозой:

— Убег, гаденыш! Башку бы ему отвинтить…

Венка затаился: вагон с кормами — не соседкин огород. В огороде, бывало, поймают, в худшем случае наложат в штаны крапивы. Здесь — военный груз! Кто будет слушать, что хотелось поесть, что собирался взять только на одну кашу? Его колотило от холода, но он не смел шелохнуться. Сердитый сказал:

— Надо артиллеристам сообщить. Охрана нужна… А то ведь все перетаскают.

По обрезу люка заскребло, рядом с Венкой упала плитка. Вторая больно стукнула по ноге. Ушли. Прошло несколько томительных минут. Наконец, невдалеке свистнули: Мурзилка.

Цепляясь за что попало, лишь бы скорей отсюда, Венка юркнул в люк, схватил тужурку, оставленную на крыше, и спрыгнул в снег.

— Пос-стукай… — пролепетал он, когда прибежал Мурзилка. — Душа з-зашлась…

Мурзилка стал барабанить его по спине, тыкал в бока.

— А где продукты? — спросил испуганно.

Венка вздохнул и рявкнул:

— Стук-кай! Только по з-затылку-то з-зачем, дурья башка!

Утром по пути в школу Венка даже не взглянул в сторону вагонов, до того они стали ему ненавистны. На уроках о неудаче старался не вспоминать. Но к концу занятий дверь в класс приоткрылась и прилетела записка. Девчонки передали. Нехотя развернул. «Глянь в окно, засоня!» — было нацарапано карандашом. Обернулся — и не поверил глазам: от вагона веером разбегались пацаны.

Площадка напоминала муравейник, с той лишь разницей, что муравьи норовят сносить в одно место, а пацаны, наоборот, растаскивали. Отруби. Кто охапкой, как дрова, кто на плече, а кто под мышкой. Которые похитрее, отдали учебники девчонкам. Другие затолкали их под ремень и теперь маялись: падали в снег то отруби, то книги, потому что рук удерживать и то, и другое не хватало.

В толпе различил Мурзилку. Тот перевязал несколько плиток брючным ремнем и забросил их за спину. Отцовская шапка налезала на глаза, и он брел, не видя дороги, по колено в снегу. У него начали спадывать штаны. Отогнув полу фуфайки, Мурзилка стал свободной рукой придерживать их. В это время за спиной расползлись плитки. Попытался поправить, но окончательно запутался в штанинах и ткнулся носом в сугроб.

Венка еле досидел до звонка. Кубарем скатился с лестницы и, одеваясь на ходу, кинулся на улицу.

Дверь вагона распахнута. Расспрашивать не стал — не до этого. Вспомнил о веревке. Тем же путем, что и накануне; залез на крышу. Цела! «Вот когда ты пригодилась, ми-ла-я-а-а!» — упиваясь азартом, пропел на какой-то знакомый мотив. Связал несколько плиток и во весь дух — домой.

Из соседнего переулка вывернулись двое с салазками.