— У тебя чудесные волосы! Тебе очень идет такая прическа! — весело проговорил он, убежденный в том, что Марина не сможет не ответить на такой комплимент.

— Подобные прически носили в прошлом веке наши прабабушки. — Марина искоса поглядела на Вадика, встряхнула волосами. — Будь уверен — со своей я разделаюсь, как только поступлю в институт. Дня не потерплю! И покрашусь… Как Нэлька из десятого «б».

Чтобы перевести разговор в спокойное русло, Вадик сказал:

— Лично я согласился бы пять лет стричься наголо. И пять лет носил бы широкие штаны… Только бы учиться в институте. Но поступать — можешь себе представить! — не собираюсь. К чему прокатывать родительские денежки? Комиссия ахнет, когда увидит в моем аттестате россыпь троек. Сочинение я вытянул с грехом пополам на четверку. Но за физику и математику — дай бог по троечке. Сегодня и задача была простенькая, и примеры пустяковые, а один — последний — я так и не решил. Времени не хватило. А задача, оказывается, решалась не в пять, а в четыре действия. Я ломал голову битый час…

— Как в четыре? — насторожилась Марина. — Ты уверен в этом?

— Абсолютизмус фактус! — выпалил Вадик и улыбнулся своей находчивости. Но его улыбка тут же погасла, когда он увидел, как помрачнело лицо Марины.

— Этого не может быть! Это невозможно! — Марину охватило отчаяние. Ведь если Тонечка Миронова решила задачу не в пять, а в четыре действия, то комиссия, сопоставив их работы и найдя Тонечкину выполненной лучше, может ей, Марине, пятерку не поставить. И тогда — прощай, золотая медаль!

— Скажи! Ну скажи, что это не так! Вадик!

— Мы разбирали с ребятами, — неуверенно проговорил Вадик. — Да и Тонечка говорила, что решила в четыре.

Марина грозно молчала. Больше всего на свете она боялась услышать именно об этом, и вот — пожалуйста. Тонечка решила оригинальней. И об этом сообщает ей именно Вадик; он знал об этом, и мог спокойно валяться в песке, играть в «крестики-нолики», философствовать о звездах. С неприязнью посмотрела на него и, надеясь в душе на чудо — может, он все-таки перепутал, — спросила:

— Как ты решал? Расскажи…

— Два первых, — заспешил Вадик, — у всех одинаково, а в третьем Тонечка находит сначала…

— Перестань ты со своей Тонечкой! — оборвала Марина. — Не смей! Слышишь? Не смей упоминать при мне имя этой рыжей бездари!

Вадику стало не по себе. Он весь съежился, будто ему за воротник бросили льдинку и приказали терпеть.

— Зачем ты так, Марин? — сказал хмуро, — Тонечка — славная девчонка.

— Я не хочу о ней слышать! Ясно?

— Какая разница — в пять, в четыре. Важен ответ. Я решил в пять, и — видишь? — не умер и даже не потерял аппетит. У тебя остались пирожки? — попробовал пошутить Вадик.

— И ты еще можешь смеяться? В то время, когда решается моя судьба! — запальчиво выкрикнула Марина. — Пирожки! Его волнует, остались ли пирожки! — Да после этого… — Она замолчала, подыскивая нужное слово.

— Что — после этого? — насторожился Вадик.

— После этого я не хочу тебя видеть!

Вадик переступил с ноги на ногу. Опустил голову.

— Зачем ты так?

Зачерпывая кроссовками песок, Вадик брел по берегу. С озера доносились всплески весел рыбака, монотонное поскрипывание уключин. Вадик чувствовал себя так, словно никогда не было ни светлого озера, ни поляны с ромашками, ни молчаливой тропинки. И весь сегодняшний день, казалось, растворился в далеком-далеком прошлом. А сам он повзрослел на тысячу лет. Ему хотелось обернуться и увидеть спешащую следом Марину, но слыша за спиной только настороженную тишину, и зная, что дальше десяти шагов ему не увидеть, не оборачивался.

«Я вовсе не хочу быть взрослым, — думал Вадик. — Зачем мне это? Было так здорово. И школа, и Марина, и… вообще…»

Он почти побежал, не обращая внимания на то, как тоненькие и хлесткие ветки березок били в лицо, царапали руки. Пока не стемнело, нужно успеть на поляну. В сумерках глаза подведут. Проверено.

Вот, наконец, знакомая цепочка березок. Чуть дальше — поляна.

Она словно под белым покрывалом — столько на ней ромашек. Вадику нужно много цветов. Цветы любит Марина. Марина! Марина! Марина!

Вадик ломает хрупкие стебли, а перед глазами — ее лицо. Необычное, злое. Она, конечно, погорячилась. Это ясно. Девчонки все без исключения взбалмошные. Он соберет большущий букет. «Абсолютизмус гигантус!» — скажет Марина. И все будет хорошо. И все встанет на свое место. Марина обожает цветы.

С полной охапкой ромашек Вадик вышел на тропинку. Он решил положить цветы на видное место, так, чтобы не заметить их было невозможно. Неожиданно в голове мелькнула озорная мысль, и торопливо — цветок к цветку — он прямо на тропинке выложил из ромашек метровые буквы: «В + М».

Притаившись за кустами, Вадик вслушивался в тишину. Кукушка все еще обещала кому-то долгую жизнь. Около уха тонюсенько попискивал комар. Наконец послышались шаги — Марина. Ее шаги он отличит среди тысяч других. Между березок мелькнуло платье. Вадик сжался в комок. Сейчас Марина подойдет и прочтет то, о чем в другое время он не сказал бы ни за что на свете. Прочтет и обязательно оценит: «Какой он все-таки молодчага, этот Вадик!»

Марина шла не спеша, по-мальчишечьи перекинув авоську за плечо, и мурлыкала какую-то песенку. Она не могла не увидеть их, этих букв. Остановилась, прочитала вслух: «Вэ плюс эм». И сказала:

— Господи, это же надо какой дурак! Абсолютный дурак!

Между ними было не больше пяти шагов, и Вадик отчетливо видел, как Марина наискось прошлась по буквам, разметая их, и как во все стороны, словно искорки, взвились лепестки ромашек. Чтобы не закричать, он до боли в скулах стиснул зубы. Отвернулся.

Сгущались сумерки. Вадик не мог видеть, как над озером вспыхнула первая звезда. День угас. До следующего экзамена, по физике, оставалось три дня.

Леночка поставила опостылевшую за день сумку на скамейку, вздохнула: город вон какой, домов не счесть, да не так-то просто, оказывается, найти подходящую квартиру. У нее было около десятка переписанных из объявлений адресов в частном секторе, и она побывала по каждому из них, но всюду ее ждала неудача. Одних домовладельцев устраивали только семейные квартиранты, других — наоборот, третьи сдавали комнату без мебели…

Сгущались сумерки. Ветер перегонял с места на место палые листья. Заметно похолодало, и лужи, еще в полдень легкомысленно отражавшие солнце, подернулись матовой корочкой льда, отчего улица, и без того подавленно притихшая, стала казаться еще унылей.

В домах засветились окна, но от понимания недоступности благ, связанных с этим простым действом, у Леночки на душе сделалось еще горше. Ей и надо-то для устройства жизни всего одно окошечко, такое, которое она в трудную минуту могла бы отыскать, как маяк, среди сотен других по занавеске или цветку на подоконнике, да только как его заиметь, это окошечко, в этом огромном скоплении чужих равнодушных жилищ?

Леночка подышала на онемевшие пальцы, но добротные кожаные перчатки не пропускали дыхания. Снимать же их не хотелось вовсе: тогда рукам станет еще холоднее. Она высвободила пальцы и, как, бывало, в детстве, сжала их внутри перчаток в кулачок. Этому научил ее отец, чтобы ненароком не обморозиться.

Окинув взглядом пустынную улицу, Леночка устало присела на скамейку. Вспомнился родной дом, плюшевый мишка на диване, телевизор, по которому, наверное, уже передают по вечерней программе что-нибудь интересненькое…

Рядом остановился старик с обвислыми усами, в заплатанных солдатских варежках.

— Поди, приезжая? — полюбопытствовал. — Кого ищешь-то?

Леночка поднялась, торопливо спросила:

— Вы не подскажете, где комнату можно снять?

— Поди, студентка? Аль прямо с поезда?

— Да, да, я только что приехала…