Книжка эта о тревожной юности мальчишек военных лет,

а еще о Добре и Зле,

и о нас с вами, читатель, —

вчерашних и нынешних,

больших и маленьких,

неповторимо разных,

одинаково трудно и обеспокоенно ищущих свое счастье и Истину.

— Вениамин, вставай…

Венка сладко потянулся — аж косточки хрустнули, приоткрыл глаза. Сторожко светало.

Затаив дыхание, стал ждать, когда отец тронет и позовет. Уж больно нравилось ему отцовское «Вениамин!» Для всех он просто Венка, а отец почему-то называл — сразу и не выговоришь. Может, подтрунивал? Но Венка чувствовал иное — уважительное к себе отношение.

Повеяло теплом: это отец поправил одеяльце. А может, грезилось…

Вдруг в сознании вспыхнуло — сегодня же рыбалка! Ведь он нарочно положил под голову сучкастое полено: хотел доказать, что не проспит. И на тебе!

Кубарем скатился с сеновала, зачерпнул горстью из бочки, что стояла под водосточной трубой, плеснул на лицо.

На крыльце стояла укутанная в мокрую тряпицу кринка. Тут же лежала накрытая полотенцем ватрушка. Отпил остуженного ветерком молока, сунул ватрушку за пазуху и — на улицу.

Над краем земли робко проклюнулись алые разводы зари. Упреждая друг дружку в старании, загорланили вразнобой петухи. Утопая босыми ногами в прохладном пуху дорожной пыли, Венка заспешил. Миновал огороды, по крутой тропинке взбежал на плотину. Отец уже отвязал лодку и налаживал снасти. «Погоди-и, па-па-ань!»

— Гляди-ко, не проспал! — заулыбался отец, когда Венка устало плюхнулся в лодку. — Сам проснулся али мать помогла?

— Са-ам, — заважничал Венка.

— Молодец, коли так! А я уж решил — отлажу грузила и отчалю.

Отец поудобней уселся на корме, оттолкнулся шестом от коряги, и лодка, плавно качнувшись с борта на борт, заскользила по бирюзовой глади.

Венка сплюнул на ладони, взялся за весла. Монотонно запели уключины. Он греб, как отец, — степенно, далеко за спину отбрасывая весла и провожая их до кормы.

Молчали. Только однажды, когда рядом хлестко всплеснуло и по воде разбежались в том месте круги, Венка шепотом вскрикнул:

— Ух ты! Щука!

— Не-е, — нехотя протянул отец, — щука в камышах. Это окунь жирует, паршивец…

Солнце еще не взошло, но вспыхнули вдруг малиново барашки облаков, ожило в разноцветии зеркало пруда. Отразились в нем и облака, и вербы, что жались друг к другу по-над берегом, и все, что охватывает глаз.

— Гляди, гляди, Вениамин!

А тот уж и так — забыл про весла, присмирел. Выплеснулся из-за леса золотой поток, побежал по верхушкам…

…В тот день началась война.

Поднимая клубы пыли, по Первомайской расшатанно прогромыхала полуторка. Около школы остановилась, и на лужайку высыпала стайка новобранцев, в обмотках и белесых, прослуживших, должно быть, не один срок, гимнастерках.

Школа оказалась запертой на висячий замок.

— Со-орвать! Быстро! — приказал старшина, коренастый крепыш с выбритым до синевы затылком; из-под фуражки у него фасонисто свешивалась на лоб завитушка кудрей.

— Это мы мигом! — Юркий боец подсунул под щеколду ломик, навалился. Надсадно заскрежетало — и дверь распахнулась.

Поспешно, словно наступал пожар, вынесли парты. Не очень беспокоясь о сохранности, расставили где придется набитые гербариями и таблицами шкафы и без перекура принялись за побелку.

Собрался народ. Мальчишки висли на заборе, заглядывали во двор. Не терпелось узнать, что станет со школой. Но бойцы, словно сговорившись, только отшучивались. А может, и сами не знали…

Высказывалось разное, однако объяснить поспешность, с какой военные взялись за ремонт, никто не мог. Только под вечер, когда грузовик вернулся загруженным койками и ватными матрацами, решили, что в школе разместятся артиллеристы недавно сформированной в пригороде части.

В это время появился директор школы, Михаил Алексеевич, безобидный старичок-историк.

Сегодня его не узнать: лицо в лиловых пятнах, пиджак застегнут с перекосом. Шагает широко, не выбирая дороги и гневно отставляя трость.

— Где ваш командир? — спросил нетерпеливо.

— Старшину на выход! — передали по цепочке.

Через минуту тот показался на крыльце. Щеголевато придерживая планшет, подошел быстрым шагом, козырнул.

— Кто дал вам право? — с раздражением заговорил директор. — Наша школа — лучшее здание в городе… И вдруг — казарма!?

Старшина расстегнул планшет, протянул сложенный вдвое лист.

Директор долго читал, или, может, прочитав, долго думал, как поступить. Наконец, вернул лист и отрешенно махнул рукой.

— Дети, проводите меня! — попросил чуть слышно и пошел, пошатываясь, словно пьяный.

Старшина, повременив, вышел к собравшейся около парадного толпе. Поднялся на ступеньки, чтобы быть на виду.

— Гражданочки, — начал он, стеснительно кашлянув в кулак, — бойцы только вчерась из-за парты. Ни стрелять, ни обмоток затянуть… Тем более по хозяйственной части… Я вас прошу: помогите! Окна помыть и кое-что прочее…

— Хороши, нечего сказать! — задиристо подбоченясь, вскрикнула румяная пышногрудая бабенка. — Одни города немцу сдают, а эти хоромы себе чистют! Кроватей, вишь ли, со светлыми шишками навезли… Так им еще и окна вымой?

Ее поддержала хворая старушка:

— Ишь, барин! И затылок блестит, и сумка на заднице, и деколоном, небось, провонял… Ну-ка, понюхайте его, бабы!

Старшина побледнел, заиграли на скулах желваки:

— Ты брось, старая, насчет баринов…

— Что ты к парню прилипла, Егоровна? — заступился за старшину сухонький мужичок. — Он ноне под артиста стрижен — ну так что! Дело молодое. Может, и к девкам побежит, нам-то что. А завтра — на фронт! Вот ведь как. Время такое…

— Ты меня, Прохор Петрович, не кори! У меня двое там… — Старушка, сморкаясь в полушалок, заплакала.

— Вот и я говорю, — воодушевился старшина, — не время укорять! Сегодня у нас всего поровну: одна на всех беда. Что касаемо хоромов — приказано подготовить школу к заселению… А для кого, не знаю. Ей-богу, бабоньки!

— Поможем, раз так! — добродушно согласилась бабенка. — Даже с удовольствием, коли рядышком начальник кудрявенький…

Косяками кружат около школы мальчишки. Что делать дома? Электричество — и то с перебоями. Сперва — заводу: там день и ночь варят сталь, катают броню.

С радостью, чтобы не вызвать зависть других, человек может затаиться. С горем, чтобы найти утешение, поспешит к людям. Так и мальчишки. С виду они ко всему безразличны — чтобы казаться взрослее. Но все существо их в неусыпной тревоге. За мать, за сестренку, за щенка… Но никогда — за себя.

Раскрылись ворота, и со школьного двора показалась колонна.

— Подтянись! — скомандовал старшина. — За-пе-вай!

Молодой голос сообщил взволнованно и грустно:

И строй подхватил, радостно, с лихим присвистом: