И он, лейтенант Серега Хебнев со своими юнцами, закусив, чтобы не заорать, рукоятку нагана, смотрел, как два других взвода их роты отбиваются из последних силенок.

Когда все было кончено, одна группа немцев с ранеными ушла, вторая на мотоциклах переправилась через мост. Проехали немного, вернулись… И буквально в полусотне шагов от затаившегося взвода, на песчаном бережку сбросали в кучку оружие, разделись и, обнаглев до того, что даже не выставив охранение, бросились в воду.

Лейтенант проверил, надежно ли закреплен диск на ручном пулемете, подал сигнал. Молча вышли из-за укрытия, бросили по гранате в фыркающих от удовольствия купальщиков, и за минуту уложили всех. Только один, должно, обезумевший, с распоротым осколком брюхом, в беспамятстве вырвался на берег и, расстреливаемый в упор, наткнулся на кучу с оружием. Нащупал гранату, заученным приемом выдернул кольцо и уже, наверное, не живой, швырнул перед собой.

Когда осела пыль, было не узнать в разметанных телах двоих веселых пареньков, которые на привалах хвалились, что с Оки.

Вечером, отправив на дно реки танк и два грузовика с солдатами, взвод на трофейных мотоциклах помчался вдогонку за полком.

Все это военрук вспомнил за короткий миг. И зримо представил. И вновь пережил. Ведь тогда и его зло ужалил осколочек проклятой немецкой гранаты…

— Те, которые повзрослее, знаете где? — он нервно махнул рукой. — Тама! В окопах! Танки поджигают… с винтовками! Танки, понятно? А отдельные штатские в это время подберезовики собирают…

Лесничий промолчал, только вдруг побледнев, глянул с укором и прибавил шаг. Военрук понял, что переборщил, смутился. В это время в просветах между деревьями забелела одна поленница, другая, и он, чтобы стушевать неловкость, спросил:

— Наши… дровишки?

Лесничий молча свернул на поляну, за которой широким клином врезалась в березняк делянка. Она была обезображена разновысокими, уже прихваченными гнилью пеньками и хаотичной порослью молодняка. И только золоченые солнцем поленницы неуверенно утверждали, что лес здесь когда-то рос не напрасно.

— А вон и транспорт! — Лесничий показал в сторону развесистой березы, под которой стояли крестьянские телеги.

— Лошади когда будут? — поинтересовался военрук. — Надо, чтоб показали как запрягать. Ребята вряд ли знают эту науку…

— Запрягать, говоришь? — Лесничий глянул на все еще стоявших в строю мальчишек, посоветовал вполголоса: — Пусть побегают…

— Инструмент сложить под березой! Без надобности не брать! — скомандовал военрук. — Разойдись!

— Видать, тебе не все сказали, — отведя военрука в сторону, продолжал лесничий. — Нема в колхозе лошадей. Вывелись… Нонешней весной у Левушкина на быках и коровенках пахали. А теперь он и этих не даст! Решил стадо возродить. Грызется со всеми! Может, так и надо… Так что самим придется… впрягаться…

Древний старичок, сидевший на завалинке крайнего дома, словоохотливо пояснил:

— Ежели вам, гражданин хороший, наш председатель нужон, чуток поспешайте, застанете дома… Недавно проезжал тут Дементий Захарыч на своем транспорте… на обед, значит…

«Ишь, разъездился!» — с неприязнью подумал военрук и сердито зашагал по пустынной, словно вымершей улице.

Перед веселым крылечком справного дома был приставлен к палисаднику облезлый велосипед. Военрук, устыдившись своих подозрений, улыбнулся. В избу решил не заходить, присел на лавочку возле ворот.

Из подворотни, в умилении виляя хвостом, выполз на брюхе щенок. Перевернулся на спину, в ожидании ласки пустил вверх фонтанчик. Военрук не удержался, потрепал щенка за уши.

Вскоре раздались шаги и на крыльцо вышел, судя по всему, председатель. На нем были серые от застарелой пыли сапоги, галифе, клетчатая поверх галифе рубаха, плоская, как блин, кепчонка.

— Здравствуйте, Дементий Захарыч!

— Здорово… — сухо буркнул председатель.

— Я к вам по делу…

— Почему не в сельсовете ожидаете?

— В сельсовете, как я понял, застать вас трудно…

Военрук стал суетливо расстегивать планшетку, и только теперь Левушкин, должно быть, понял, что перед ним такой же, как и он сам, бывший фронтовик. Кашлянул в кулак, смущенно одернул рубаху.

— Та-а-к! — протянул он разочарованно, когда ознакомился с документами. — За хлебушком, значит?

— Не только… — робко вставил военрук.

— …можно подумать, что хлеб у нас готовыми булками растет! Зерно мы выращиваем, дружок! Зерно! — распаляясь, возвысил голос Дементий Захарович. — А зерно в первую очередь — наверно слышал? — сдается государству, засыпается на семена… А уж что останется, выдается колхозникам на хлебушек. По трудодням… Так вот, дружок, почитай с середины зимы мои колхознички и я сам хлебушка не едим…

— Не понял… — опешил военрук.

— А что тут понимать? Вашу школу прошлой осенью на подборку колосков посылали?

— Посылали, как же!

— Так какого ж тогда черта ты пришел? Откуда ему взяться, хлебу-то? Нет у меня… Ни зернышка! Все посеяли…

Военрук молчал. Вспомнил, как до самого снега классы, словно стрелковые взводы в атаку, цепью ходили по закрепленным полям, подбирали случайно не попавшие под серп колючие колоски ржи, как мальчишки тайком шелушили их и воровато отправляли зернышки в рот.

— В поселке леспромхоза хлеб выпекают… для рабочих, — успокоил Левушкин. — По карточкам могут дать…

— Далеко это? — оживился военрук.

— От Маркина по железке километров семь. — Председатель еще раз прочел письмо, вздохнул неопределенно. — Не вовремя вы приехали, вот что я тебе скажу! Грибов нету, картошка только-только проклюнулась — самая голодная пора! По мне бы лучше реку какую форсировать, ей-богу! Авось бы пронесло. А тут — ребятня, кормить надо. Не знаю, как и быть… Нет ведь у меня ни картошки, ни мяса!

— Как же так, — не сумев погасить досаду, военрук с недоверием посмотрел на председателя, — деревня — и без мяса?

— Не стану же я из-за каких-то полутора пудов, которые тебе выписали, корову по горлу ножичком… И никто мне не прикажет. Хоть под трибунал! Знаешь, сколько у нас их осталось? Слезы одни! Я каждую, можно сказать, как бабу, по глазам узнаю. — Председатель умолк на минуту, потом с грустью добавил: — Ты по деревне шел, много ребятишек видел? То-то и оно! Рабочих рук не хватает. У меня, кто постарше — в поле, а мальцы за телятами ходют. Я их к телятам за руку привязываю, чтоб те, значит, не забрели куда: чтоб ноги, не дай бог, не сбедили… Так-то, дружок.

— Может, поросеночка? — без всякой надежды спросил военрук.

— Кто же в эту пору поросенка забивает? Травы, крапивы — ешь не хочу! У поросят самый рост теперь…

— Выходит, вам поросята дороже людей? Так, что ли? — не совладев собой, выкрикнул военрук и, волнуясь, стал торопливо расстегивать ставший вдруг тесным воротничок гимнастерки.

— А ты не ори, не ори, лейтенант! Звание у меня, может, поболе твоего… Где воевал-то, скажи? Где ранило?

— В отступлении… Осколочек-то был так себе, с вишенку, а что натворил! Если б не осколочек, и теперь, может, воевал…

— А может, в степу́ в ковыле лежал! — Левушкин мрачно усмехнулся. — Пойдем, заглянем в сельсовет. Задал ты мне задачу…

Понурые ветлы с кляксами галочьих гнезд, дома с заколоченными крест-накрест окнами и оттого казавшиеся вычеркнутыми из реальности, не располагали к разговору. Поэтому, когда военрук взглядом показал на торчавший из земли частокол вытяжных труб, председатель также молча покатил велосипед в ту сторону.

Двухстворчатая дверь хранилища была распахнута. Из подземелья веяло сыростью и куриным пометом. Председатель жестом пригласил.

Военрук медленно шел по устланному деревянными решетками проходу. Гулко раздавались, дробясь по отсекам, шаги. Сквозь запыленные окна свет с улицы едва пробивался, но и этого малого количества его было достаточно, чтобы убедиться в том, что овощей в хранилище нет. Военрук, до этого питавший надежду, хотел уж было вернуться, как вдруг впереди на решетчатом полу дрогнула смутная тень. Прикрыв в испуге ладонями рот, в отсеке стояла худенькая девочка. Она вопрошающе таращила глаза и жалась к перегородке.