Венка, уставший за долгую зиму от всяческих переживаний, обрадовался простору, как малое дитя игрушке. Скинул ботинки и бегом-бегом по теплой траве в березовую рощу.

Тихо умирал день. Тягучее безмолвие нарушалось только обеспокоенным гудением припозднившейся пчелы, запутавшейся в цветке. Пучки закатных лучей, наискось перечеркнувшие березняк, до того были насыщены светом, что их можно было, казалось, тронуть и отвести, как нити паутины, в сторону.

— В две шеренги становись! — раздалась команда, и Венка, успевший-таки веточкой высвободить пчелу из плена, побежал в строй.

Хозяин на разъезде Маркин. Ему за пятьдесят. Он толст, улыбчив и в своих непомерно широких штанах и потрескавшихся на сгибах галошах очень похож на загулявшего запорожца, какими их обычно рисуют в книжках. Только форменная фуражка выдает в нем должностное лицо. Все обязанности, предписанные уставом железных дорог — от стрелочника до начальника — возложены на него. Фактически их исполняет жена Маркина, тетя Поля. Но она никем официально не числится, так как по штатному расписанию второй единицы на разъезде не предусмотрено. Чтобы подзаработать, она без лишних разговоров согласилась занять в отряде должность повара.

Ознакомившись с документами, Маркин показал на притулившийся к лесу барак с заколоченными окнами и на копешку посеревшего сена.

— Все в вашем распоряжении, — сказал он.

Выбрали самую большую комнату, наносили сена, которое внутри копешки сохранило стойкий аромат. В бараке тонко запахло земляникой и душицей.

Когда из леса стали наплывать сумерки, разожгли костер, поужинали, сложив в общий котел у кого что было.

Военрук проснулся на рассвете. Не спалось, и он уж в который раз стал проигрывать в уме предстоящий день.

Выходило так, что на делянку они попадут только после обеда. Маркин предупредил: лесничий раньше не появится. С одной стороны, это хорошо. Можно не спеша наточить топоры, развести пилы. С неотлаженным инструментом намозолят пацаны руки — и только.

С другой стороны, уже сегодня ребята подчистят домашние запасы. А завтра? Попробуй накормить двадцать пять гавриков, когда в распоряжении овсяная крупа, суп-концентрат с сомнительным привкусом мяса и мутное подсолнечное масло, пригодное разве лишь для смазки колес! С таким ассортиментом не разбежишься. Денек-другой мальчишки потерпят, а потом застучат ложками. Ему выдали надежные, вроде, документы. В них строго предписано председателю соседнего колхоза обеспечить отряд. Но как? Хлебом — по карточкам, картофелем — в меру, мясом — при наличии, молоком — по возможности. Надо идти договариваться… Значит, придется просить лесничего посмотреть за ребятами. Одних же их не оставишь, такую ораву! Надо сразу загрузить их работой, чтобы они смирились с тем, что здесь не пионерлагерь, а заводской участок. Иначе задание не выполнить до морковкиного заговенья.

Военрук, прислонившись к стене, натянул сапоги. Вышел.

Тетя Поля уже разводила костер.

— С дисциплиной, гляжу, порядок на транспорте? — на всякий случай немного заискивая, заговорил военрук.

— А как же! — подтвердила тетя Поля. — А вот как у вас — не знаю. Ведра-то пустые?

— Извини, тетя Поль, извини! Это мы сейчас поправим…

— Соль не забудь! — напомнила тетя Поля. — У нас у самих нету…

— Тьфу ты, черт! — выругался военрук. — Ведь взвешивала же, взвешивала — точно помню! — добавил он, картинно укоряя себя перед тетей Полей и мысленно костеря на чем свет стоит кладовщицу с крашеными губами, которая насчет соли словом не обмолвилась. «Теперь вот и соль добывай… Чтоб ей всю жизнь пересоленное есть, заразе!» — еще раз подумал военрук о кладовщице, которая, выходит, по-наглому обманула его: ведь в накладной соль была выписана.

Вернулся в барак. Помогая себе зубами, развязал мешок. Кружкой отсчитал двадцать семь порций. Тетя Поля взвесила ведро в руке, неодобрительно покачала головой. Военрук смутился, сожалеючи пожал плечами: «Норма…»

Бойко играло в костре пламя. Из ведер поднимался легкий парок. «Закипит — и буду играть подъем», — решил военрук и вспомнил, как в училище будил их горнист, как серебряно пела труба, будоража душу, и пошло, пошло… Вспомнил… и глянул с ненавистью на плетью висевшую руку.

…Он был строен и синеглаз, военрук.

Офицерская фуражка, с которой он сжился настолько, что не мыслил себя без нее, делала его еще совсем юное лицо суровее. Но стоило снять (в учительской или классе) — суровость вмиг таяла, как тает на песчаном берегу грозная волна. И тогда он мало чем отличался от окружавших его старшеклассников. Разве что таившейся в синих глазах грустью да привычкой все делать добротно, не суетясь.

В школьные годы он нравился девчонкам, но сам среди них ни одну не выделял. Занятый по горло в осовиахимовских кружках, он готовил себя к службе в армии. Так и уехал, тихо и неприметно, ни с одной не подружив, не погуляв.

Из училища на второй день войны — на фронт.

Мученический стыд отступления, отчаянные попытки зацепиться за свою землю… И всюду кровь и смерть.

Хирург вскрыл рану, цокнул языком: «Все, лейтенант! Отвоевался!»

А потом унизительное, как у нищего, которому не подают, сознание собственной никчемности.

Однажды заглянул майор из военкомата. От него нехорошо несло табачищем; он скалил прокуренные зубы, не выпуская дешевую папиросу, и все старался убедить, что и с одной рукой можно оставаться солдатом.

Майор майором, но сам он, как человек по сути своей военный, успевший побиться с вражеским солдатом и на расстоянии полета пули, и в рукопашной, обстановку понимал не хуже. Много горя еще придется хлебнуть всем вместе и каждому в отдельности. Главное, что он жив. Жив… А труба зовет… И надо, значит, в строй.

Ждали лесничего. Дежурный наводил порядок в спальной комнате. Тетя Поля мыла посуду. Военрук, пригласив в кладовую «представителей общественности», избранных открытым голосованием, докладывал обстановку, предупредив, однако, чтобы «представители» не очень-то распространялись об истинных запасах. Остальные играли на поляне в футбол, приспособив вместо мяча найденную в бурьяне ржавую банку из-под американской тушенки.

Стоял такой шум, будто в одно время прибыли на разъезд два встречных, и все пассажиры враз вышли. Только двое, Венка и Мурзилка, ушли в лес. Этим не терпелось опробовать на деле остро отточенные топоры.

Вот Венка с силой метнул топор в старую березу. Топор перевернулся, чиркнул ствол и, звякнув, улетел в кусты.

— Ты чего… сдурел… с овса-то, — засмеялся Мурзилка.

— Чудак, — сожалея, проговорил Венка. — Сразу видно, не читал про последнего из могикан…

— Чего… не читал? — растерялся Мурзилка.

— «Последний из могикан», — говорю. Про индейцев… У них у любого топорик… томагавк. Представляешь, за двадцать шагов веревку раз — и нету! А ты говоришь… — Венка поднял топор и, поискав глазами, куда бы метнуть, увидел за порослью Наступающих на барак березок выкрашенную охрой дверь. — Пошли, покажу…

Оказалось, до делянки рукой подать: километра два, не больше.

Лесничий, крепкий средних лет мужчина с обветренным лицом и в выцветшем до крайности пиджаке, как человек, которому приходится помногу ходить, шел не спеша, некрупными шажками. Его неторопливость раздражала военрука, привыкшего к быстрой энергичной ходьбе. Да и ребята, идущие вслед, чуть не наступали им на пятки.

— Достанется тебе с ними, — посочувствовал лесничий. — Что, там, в райцентре, повзрослее не могли насобирать на такое дело?

Военрук не ответил, ослепленный обидой за свой взвод, самый молодой в полку. Странно, но такими же словами, тогда, на переправе, полковой комиссар отчитывал комбата: «Что, капитан, повзрослее не мог ребят подыскать?» А комбат вовсе и не собирался оставлять взвод для удержания моста, пока отходит полк. Он приказал залечь на другом берегу в кустарнике и не выдавать себя ни при каких обстоятельствах. Просто ждать и ждать, когда подойдут основные силы немцев. А уж вот тогда…