— На камне! — сказали вошедшие.

— Вот я и хочу навечно сохранить его изображение.

— Но тебе известно, что новая вера наша запрещает это делать? Безумие лепить изображение человека и высекать его на камне!

— Кто не хочет отступить от веры — пусть скажет мне! — сказал каменотес.

— Мы все не хотим! — отвечали старики.

— Пусть любой из вас возьмет молоток и подойдет сюда…

Молоток взял самый древний старик и подошел к месту, указанному каменотесом. Аксак–Ач одним движением сдернул с высокого камня покрывало, и все увидели изображение охотника. Старик, державший молоток, опустил руку.

— Я узнаю: это тот самый охотник, что вел нас! — тихо сказал он. — Ради исполнения законов веры я должен разбить это изображение! Но пусть лучше гнев пророка обрушится на мою голову, чем мой молоток на это изображение. Я готов понести возмездие!

И старик положил молоток на землю.

Аксак–Ач спросил:

— Кто поднимет молоток и нанесет первый удар?

Но он не получил ответа.

Тогда самый древний старик вышел вперед и сказал:

— Камень, что лежал у ворот нашего селения, напоминал нам о горе. Камень с изображением человека, уничтожившего джинна–падишаха, напоминает нам о счастье. Поставим же его на то место, где лежал Черный камень, ибо горе народа сменилось радостью!

И, устроив торжество, черкесы вынесли каменное изваяние к воротам селения. Они установили его на том месте, где лежал Черный камень, — отсюда любой путник может его видеть.

О ДЕВУШКЕ, О ЖЕНЩИНЕ, О МАТЕРИ И ОБ УХОДЯЩЕЙ ЛЮБВИ[282]

О Бхезинико![283] Я храню клад. Этот клад для тебя. Ты найдешь его. Он будет тебе принадлежать. Самый драгоценный из всех драгоценных кладов…

О Бхезинико, жених мой! Клад этот — мое тело, белое, словно сахар, мои губы, еще не раскрытые никем, моя грудь, не знавшая цветения…

Смотри, на мне пша–кафтан[284], шитый золотом и серебром. В ушах серьги, на руках браслеты, а на голове, над бровями, — цепь и монеты. Все убранство мое и украшения для тебя, о Бхезинико!..

Пша–кафтан долго связывал каждый шаг мой. Его серебряные застежки теснили грудь мою и не давали ей свободно дышать. Не нужно красивых цепей на голове и золоченых шнуров на груди — ты, о Бхезинико, освободишь меня от них!

Когда я вижу тебя, слезы туманят мне глаза. Скрываясь от твоего взора и взора всех окружающих, я слежу за тобою. Мое сердце полно гордости и восхищения.

Если ты захочешь похитить меня, я первая выйду к тебе навстречу. Твой конь, под расписным седлом, будет ждать нас среди скал, в темной расщелине. Ты позовешь его свистом, и он встанет подле нас, нетерпеливый, готовый к бегу. Лишь коснется твоя нога широкого стремени — конь понесет нас через долы к лесу. Пусть нас будет преследовать мой отец и мои братья — мы уйдем от них. Нашим жилищем будут лес и горы, нашими друзьями — птицы и звери. Но зачем тебе похищать меня? Ты — красавец, за тобою слава удальца, твой род славен и велик. У тебя много друзей, хорошие поля, тучная отара, быстрые табуны, высокая сакля. Между нашими отцами был сговор. Мы жених и невеста… Зачем похищать тебе меня?..

Ты введешь меня в твою саклю. Укажешь на приготовленное твоими родственниками и друзьями брачное ложе. И я подчинюсь тебе… В твоих больших руках блеснет острая сталь — ты коснешься ею шелковых шнуров пша–кафтана. Тугие шнуры распадутся, освобождая мою грудь. Ни капли крови не выступит на моем теле, не боль, а простор почувствует моя грудь. О ловкий, сильный, Бхезинико, я в радости назову тебя: муж мой!..

И вот раскрылся цветок любви — я стала твоей. Я расстелю ковер у порога сакли — сделаю вход в наше жилище радостным. Час возвращения Бхезинико в дом — счастливейший час моего дня. Час ухода Бхезинико — самый печальный час. Я хочу быть с тобою постоянно. Но ты — воин, охотник и наездник. Все чаще отсутствие твое, о Бхезинико!

Я провожу дни в ожидании тебя. Мой девичий кафтан убран. Я больше не надеваю его. С каждым днем тяжелеет тело мое. Мне трудно двигаться и трудно петь. Я забываю свои девичьи песни. Я думала: моя любовь к тебе, о Бхезинико, никогда не иссякнет. Но идут дни, месяцы… Отцвела и ушла весна. Время!..

Ты строго говоришь мне:

— У меня должен быть сын!

— Будет сын… — отвечаю я, хотя в душе у меня тревога.

«Будет сын, будет сын…» — повторяю я, боясь подумать о дочери. «Сын! Сын!..» — с этим словом я засыпаю и просыпаюсь.

Теперь я хожу осторожно. Не поднимаюсь по каменным ступеням. Не ношу кладь и воду. Мать моя и подруги оберегают меня от всего.

С рассветом в мой дом приходят старые женщины. Заняв место в темном углу, сидят часами. Они говорят, что нужно делать мне, как охранить себя, к чему быть готовой. Я слушаю их, и сердце мое наполняется тревогой. Во мне рождается крик: «Я хочу сына, сына!..»

Проходят последние дни ожидания и мук. Дом оглашается криком новорожденного. Я вижу ласковые глаза старых женщин. «Сын!» — говорят их глаза Я протягиваю руки к моему первенцу. Но не вижу его — слезы застилают взор мой.

— Он будет сильным, — говорят мне, — слышишь его властный и настойчивый крик?

Ко мне наведываются все женщины селения.

— Ты счастливица! — говорят они. — У тебя первенец — сын!..

Идут ночи и дни, дни и месяцы — проходят годы. Из ребенка мой сын превращается в юношу. Он пылок и неусыпен. Он не чванлив и не дерзок. Он скромен со старшими, ласков с товарищами. Он говорит тихо и никогда не вступает в спор.

— Ты — черкес, ты — сын Бхезинико, — говорю я ему. — Бхезинико уже нет в живых — храни его имя, честь и славу. Тебя некому наставить и обучить военному искусству. Но, как птица, оставляя гнездо, не учась поднимается в воздух, так и ты, отправляясь в поход, будешь знать, как вести себя.

По селению проносится слух: в ущелья и горы вступают враги.

— Юноши! Мужчины! — раздается крик по селению. — Выводите своих коней!..

Если обычай таков: не плакать, не провожать за ворота селения уходящих в поход, — не выйду, не заплачу и я.

Вон тучи покрыли горы — идет гроза. Вон уже молния сверкнула в долине, и гром прокатился по ущельям. Испуганная отара бежит с горы к селению.

Взяв за длинный повод коня, я подвожу его сыну. Он берет повод и легко вскакивает в седло. Конь вскидывает морду, устремляется к воротам. Ударом ладони сын распахивает тяжелые ворота. Я кричу:

— Прощай!..

И сын мой скрывается.

Теперь я не сплю ночами. Открываю дверь и гляжу во мрак ночи. О сын мой! Где ты сейчас? Куда лежит твой путь? Может быть, ты окружен врагами? Может быть, ты продрог от ночного холода? Может быть, охромел твой конь и ты сбился с пути?.. Кто ответит мне, кто скажет?.. Через какой снежный перевал совершаешь ты переход? На каком каменистом берегу реки ты стоишь? В каком темном лесу ты расположился на отдых?..

Я не могу спать. Я стою у порога сакли и слушаю шелест трав, рокот потока и шуршанье земли, сползающей с отрогов гор. Мне хочется пойти в ночь и звать тебя в тишине…

Я хочу, чтобы долгую ночь сменил день. Но вот подходит день. Я думаю и думаю о тебе. Может быть, тебя томит зной, и нет родника на твоем пути? Может быть, у тебя кончились припасы, и переметная сума твоя пуста? Может быть, у тебя иссякли силы, и ты беззащитен?..

Я засыпаю, мне чудится: стучат в дверь и несут весть о тебе. Пробуждаюсь, а тебя нет, о сын мой!..

Я выхожу на кровлю и, сидя у края ее, смотрю в даль. Ветер поднял облачко пыли — мне кажется, едешь ты. Слышу цокот копыт, мне кажется — скачет твой конь.

Время идет, а тебя все нет и нет. Девушки идут на родник за водой, старики едут в лес на охоту. А я, сидя на кровле, буду ждать, думать и мечтать о тебе.

Я сижу в забытьи, забыв о работе и пище.

В селении раздаются крики: