Я говорил пять минут без остановки. Все это время он стоически улыбался. Однако к концу моей речи его улыбка явно потускнела. Сквозь нее я увидел нового Беллинетти — Беллинетти, который с радостью бы меня прирезал.

В конце концов он пренебрежительно пожал плечами:

— Все это не мои обязанности, а синьора Фернинга.

— Синьор Фернинг уже два месяца как мертв.

— Без помощника мне было трудно. Умберто кретин.

Я не отреагировал на это замечание, поскольку сегодня уже успел составить собственное мнение об Умберто.

— Кто нанял синьорину?

Мне было известно, что ее наняли после смерти Фернинга, и Беллинетти знал, что я знаю.

— Я, синьор. Мне требовался помощник. Синьорина мне очень помогла, пока я тут один вкалывал на вашу английскую компанию.

— Синьорина даже не умеет печатать.

— Она мой секретарь, синьор.

— У вас нет секретаря, Беллинетти. Синьорина должна уйти. Можете сказать ей это — или я сам скажу. А теперь будьте добры, пригласите ко мне Умберто. На сегодня вы свободны. Завтра жду в девять часов — посмотрим ваш архив.

— Офис открывается только в десять, синьор.

— Теперь в девять.

Улыбка моего помощника превратилась в оскал. Беллинетти ретировался, хлопнув дверью. Через секунду или две вошел испуганный Умберто.

— Вы хотели меня видеть, синьор?

— Да, Умберто. Сколько вы получаете в неделю?

— Восемьдесят лир, синьор.

— С этой недели будете получать сто.

Несколько секунд он смотрел на меня, выпучив глаза. Потом, к моему ужасу, разрыдался. Чуть погодя принялся бормотать благодарности. Он живет с дедушкой, который прикован к постели. Брат служит в армии. Мать умерла вскоре после его рождения. Отца убили чернорубашечники в двадцать третьем году. Умберто был его любимцем.

Я постарался поскорее избавиться от него и атаковал стол Фернинга.

Ящики оказались доверху набиты чертежами, спецификациями, каталогами немецких станков и служебными записками от Пелчера и Фитча. Тем не менее в том, как все это было сложено, просматривался определенный порядок. Я подумал, что после смерти Фернинга к столу никто не прикасался. Тон корреспонденции из Вулвергемптона был сердечным и деловым. Кроме документов, я нашел комплект вставных зубов в коробке из толстого картона, два грязных носовых платка, кусок мыла, бритву, логарифмическую линейку, пустую бутылку из-под ликера «Стрега» и маленький блокнот с вкладными листами. Отложил все эти предметы в сторону и принялся разбирать бумаги.

Я так увлекся работой, что когда взглянул на наручные часы, то с удивлением обнаружил, что уже восемь. На сегодня хватит. Беллинетти получил указание в девять утра прибыть в офис; значит, к этому времени мне тоже нужно быть на месте. Кроме того, я с самого завтрака ничего не ел, если не считать фруктов, за которыми ближе к вечеру послал Умберто. Пора бы и поужинать.

Надевая пальто, я случайно задел письменный стол, смахнув на пол блокнот, который при падении раскрылся. Выпал листок. Подняв блокнот, я машинально вложил листок на место и поправил зажим. Потом замер и вновь посмотрел на него. Вся страничка была испещрена мелкими карандашными пометками. Но мое внимание привлекли вовсе не они. Сверху страницы неровными печатными буквами, тоже карандашом, было выведено одно слово: «ВАГАС».

Я поднес блокнот к свету и принялся читать. Вот как, насколько мне помнится, начинались записи:

Оставшуюся часть страницы заполняли аналогичные иероглифы. Я внимательно их изучил. Возможно, сверху записаны имя и дата встречи, не имеющие отношения к остальному, но это маловероятно. На первый взгляд весь текст был написан в одно время.

Я пролистал блокнот. Остальные страницы оказались пустыми. Странно. Зачем записывать памятку о встрече в блокнот, который редко используется? Если предположить, что имя Вагаса и дата 30 декабря связаны с остальным текстом, тогда кто такой С.А. Брага из Турина и что все это значит? Похоже, у Фернинга были какие-то дела с Вагасом. Эта гипотеза не очень-то вязалась с моим представлением — правда, основанным исключительно на словах самого генерала — о взаимоотношениях Вагаса с Фернингом.

Сложив листок, я спрятал его в бумажник. И опять пожалел, что ничего не знаю о Фернинге. Интересно, каким он был? По словам Пелчера, нервным и чувствительным. А если верить Вагасу, то «платоником и реалистом», питавшим слабость к балеринам. В британском консульстве его назвали «приятным». Разумеется, мне не было никакого дела до личности Фернинга — просто разбирало любопытство.

Я запер дверь и начал спускаться по лестнице. В темноту площадки четвертого этажа из приоткрытой двери падал луч света. Я пересек его и уже ступил на следующий лестничный пролет, когда дверь распахнулась и из нее вышел мужчина. Я обернулся. Мужчина стоял спиной к свету, и в первое мгновение я его не узнал. Потом он заговорил. Это был американец.

— Эй, господин Марлоу.

— Добрый вечер.

— Что-то вы засиделись на работе.

— Много дел. Вы тоже не торопитесь домой.

— Вы обо мне слишком хорошо думаете. Я ждал междугороднего звонка. Может, пропустим по стаканчику?

Мне вдруг захотелось общества человека, говорящего по-английски.

— Я собирался поужинать. Составите мне компанию?

— С удовольствием. Только запру дверь, если вы не возражаете. Хотя здесь, — продолжал он, поворачивая ключ в замке, — совершенно не важно, запираете вы дверь или нет. У консьержки есть запасной ключ. Главное, не оставлять ничего личного или ценного, что она может стянуть.

Я пытался прочесть на двери название его фирмы, но американец выключил свет. Однако на стене у лестницы должна была висеть табличка. Прикурив, я незаметно взглянул на нее при свете спички.

— Витторио Сапони, агент, — послышался голос у меня над ухом, — хотя мое имя Залесхофф, Андреас П. Залесхофф. Нет смысла спрашивать меня, где теперь старый господин Сапони, потому что парень мертв, и мне это неизвестно. Я купил бизнес у его сына. Ужинать идем?

В гаснущем свете спички я увидел пристально и с любопытством разглядывавшие меня голубые глаза. Я улыбнулся ему, и мы стали ощупью спускаться по лестнице.

По его предложению мы пошли в большой ресторан, который располагался в подвале рядом с площадью Обердан. Под низким потолком висели густые клубы табачного дыма, звук оркестра в углу зала тонул в гуле голосов.

— Шумно, — кивнул Залесхофф, — но еда немецкая и довольно приличная. Единственное спасение, когда вам надоест паста. Вы здесь только три дня, так?

— Да, приехал в понедельник. Кстати — прошу прощения за любопытство, — что вы продаете?

— Марокканскую парфюмерию, чешские ювелирные изделия и французские велосипеды.

— И как бизнес?

— Никак. — Я растерялся, но американец продолжил, не дожидаясь ответа: — Знаете, Марлоу, тут нет даже намека на бизнес. Я искал нефть в Югославии, прежде чем приехать сюда. Нашел много газа и массу признаков нефти, однако в конце концов решил, что дело не прибыльное, и продал все правительству. Три недели спустя забили нефтяные фонтаны… Я приехал сюда и купил эту контору у наследников умершего В. Сапони. Бухгалтерские книги выглядели вполне прилично. И, только выложив кровные доллары, я обнаружил, что деловая репутация агентства умерла вместе со стариком, а молодой Сапони переводил всю оставшуюся прибыль в свой карман.

— Это плохо.

— Да уж, ничего хорошего. К счастью, у меня есть другие контакты. И все равно я дал себе обещание в ближайшее время побеседовать по душам с молодым Сапони. — Подбородок американца выдвинулся вперед, лицо приобрело свирепое выражение. — Не желаете купить французский велосипед?

Я рассмеялся: