Фрол еще зачем-то выволок из печки ведерный чугунок с отварной картошкой.

Наутро Цыпа, вылакав целый ковшик огуречного рассола, уехал в город, а Фрол ушел по своим свинарным делам.

Послонялся по дому в слабой надежде найти хоть какой-то след недавнего пребывания здесь «живого груза», но ни малейшего намека на это не обнаружил. Скорее всего, груз стал уже мертвым.

Вышел во двор. По нему чинно разгуливал петух в окружении дюжины своих гаремных куриц. Из сарая доносилось довольное хрюканье. Скукота! Надеюсь, Цыпе не потребуется целая неделя, чтобы выяснить, для чьей милой коллекции вдруг понадобился мой замечательный скальп.

До вечера провалялся на широкой тахте в мансарде, должно, служившей в качестве комнаты для гостей. В распахнутое окошко вместе с солнечным светом струились запахи соснового леса и беззаботный щебет каких-то пичуг.

Ящик с пивом почти ополовинился, когда по скрипучей лестнице затопали тяжелые шаги Фрола. В выцветшей брезентовой куртке и кирзовых сапогах он выглядел настоящим героем из фильма типа «Покорители целины».

— Разлагаешься, Евген? — дружелюбно усмехнулся бывший уголовник, кивнув на батарею пустых пивных бутылок. — Так с бронхитом тебе не совладать, поверь опыту. Щас ужинать будем, спускайся в горницу.

— Яволь, мой генерал! — Я скинул ноги с тахты и последовал за хозяином.

Сардины в масле с гарниром из жареной картошки с зеленым луком оказались бесподобным блюдом. Хотя, возможно, я просто оголодал за день.

Когда Фрол убрал со стола, я вынул память о Кисе — серебряный портсигар, с которым не расставался.

— Не желаешь пыхнуть, братишка?

Фрол покосился на два ряда «забитых» папирос.

— Я же не курю, Евген. Даже «травку».

— Ну, а я расслаблюсь, с твоего позволения.

После нескольких затяжек пахучего терпкого дыма не выдержал и задал вопрос, что давно крутился в моей голове, просясь на язык:

— Избавь, Фрол, от тяжких мук любопытства. Куда ты дел тех трех гавриков? И вообще — кто они такие?

— Они мои враги, — лицо хозяина каменно затвердело, глаза блеснули недобрым холодным пламенем. — С лагеря еще. Могу рассказать, коли интересно… Черт с тобой, дай-ка папироску…

Морозным декабрьским утром Фрол шел в сопровождении двух прапорщиков-контролеров в ПКТ, зябко кутаясь в черный бушлат и проклиная свою вечную вспыльчивость.

Пять минут назад Хозяин — начальник колонии — выписал ему три месяца заключения в помещении камерного типа «за грубость с администрацией».

Если бы зона была «черной», где живут по воровским понятиям, можно было бы не переживать. Там в ПКТ даже сытнее и вольготнее «правильному» мужику, чем в зоне. Но эта была «красной» — то есть верховодили здесь «активисты», прихвостни лагерной администрации. «Суки» — одним словом, которые и в ПКТ держали власть, назначаемые «старшими» рабочих камер по прямому распоряжению начальника и готовые по его знаку в любой момент не только забить до полусмерти, но и «опустить» — то есть изнасиловать почему-либо неугодного Хозяину заключенного.

Определили его во вторую рабкамеру, где собирали переключатели для бытовых электроприборов. На площади в двадцать квадратных метров трудились восемнадцать заключенных, сидя за длинным широким столом.

Как водится, первым делом Фрола скрупулезно обыскали «старшие» на предмет обнаружения «мойки» — лезвия бритвы — последней соломинки, за которую хватается «отрицаловка», отправляясь в ПКТ на закланье «сукам». Для нападения оружие явно малоподходящее, а вот вены себе вскрыть — в самый раз. Если улыбнется воровское счастье — не сдохнешь, а получишь недельную передышку в лагерной больничке.

Но Фрола шанса этого лишили. Андреев, по кличке Лимон, нашел заветную «мойку» даже во рту.

— А ты, оказывается, продуманная падла! — оскалил прокуренные зубы Калганов, по кличке Калган. — Ступай в красный угол на собеседование.

Показывать Фролу дорогу было не нужно. Как и везде, «красный» угол находился справа от двери рядом с унитазом. Единственное место в камере, не видимое надзирателю — по-новому контролеру — в «волчок». Цветом названию своему угол вполне соответствовал — штукатурка почти сплошь была забрызгана кровью. Наверно, через недельку «воспитательный» угол станет уже полностью бурым, и Хозяин, довольно поморщившись, велит его снова побелить. Он ведь известный в зоне аккуратист и чистюля…

После двух часов «собеседования» Фрол уже мало что соображал. Машинально слизывал сочившуюся из разбитых губ соленую кровь и пытался хоть немного прикрыть локтями, казалось, вопящие от нестерпимой боли почки. Сам он не кричал, а лишь охал, когда удар приходился в печень или почку. И не потому, что орать считал ниже своего достоинства, «западло». Просто знал, криком здесь никого не разжалобишь, а прапорщик-контролер все одно сделает вид, что ничего не слышит, и прерывать «воспитательную» деятельность «сук» не станет. На то есть строгое указание самого заместителя начальника по режимно-оперативной работе.

Через некоторое время сработала защитная реакция вконец измученного организма — отключилось сознание.

В три часа смена закончилась и начался развод по жилым камерам. Несмотря на интенсивное обливание водой, Фрол в себя еще не пришел, и «старшие», матерясь, поволокли бесчувственное тело в свою камеру.

Конвойные лениво посудачили между собой о малохольности такого здорового с виду мужика.

Камера «старших» была попросторнее других. И выглядела даже сравнительно уютной — «толчок», место, где справлялась нужда, был огорожен простыней, пол не цементный, а деревянный, на тумбочке стояли трехпрограммный приемник и пирамида из консервов. В основном тушенка и сгущеное молоко. Присутствовали здесь и разновидности чая — от плиточного до цейлонского. В высоком окне между обледенелыми прутьями решетки торчали, радуя глаз, желтые бруски сала.

Вся эта роскошь строжайше запрещена правилами внутреннего распорядка ПКТ. Но лагерная администрация справедливо полагала, что если отменить все привилегии для «сук», то они махом выйдут из-под контроля и переметнутся в «отрицаловку».

Фрол очнулся и обвел мутным взглядом помещение. Трое его сокамерников — Калган, Лимон и Кузя, сидя за столом, гоняли по кругу фаянсовую кружку с чифиром — круто, до смоляной черноты, заваренным чаем.

— Очухался, гусь лапчатый? — весело загоготал Кузнецов, по кличке Кузя, студенисто подрагивая своими жирными телесами. Это он, гад, все по печенке метил. — Чифа классная! Попроси — может, и поделимся.

Фрол отрицательно мотнул головой, хотя не пил чифир с утра и ощущал вялость во всем теле. Чай не водка — нужно всего лишь день перетерпеть, и зависимость, почти наверняка, исчезнет.

— А он у нас гордый, — вставил слово Лимон. — Живет по воровским понятиям: не верь, не жалуйся, не проси.

— Ну, мы его враз поставим на путь исправления! — зло ощерился Калган. — Станет и жаловаться, и просить. А может, и подпрашивать!.. Не веришь, Фрол?!

Тот счел за лучшее промолчать, бессмысленно уставившись на привинченную намертво к полу ножку стола. Ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия, Фрол не находил. Разве что, банки консервные. Но ими много не навоюешь. Сюда бы финку, что лежит у него в отряде под матрацем, устроил бы он этим «шерстяным» бесплатную «путевку в Сочи». Но сначала отрезал бы у них кой-какие органы и заставил съесть! Без соли!

От такой замечательной фантазии разбитые кровоточащие губы Фрола растянулись в диковатой улыбке.

— Да он плывет все еще! — подвел итог своим наблюдениям Калган. — Черт с тобой, волк тряпочный! Очухивайся. Завтра продолжим перековку. А будешь борзеть, сбацаем из Фрола Фросю…

Но что-то во взгляде «воспитуемого» Калган, видно, все же уловил, и после отбоя Фролу связали на ночь и руки, и ноги полотенцами.

— Так-то будет надежней! — довольно осклабился Калган, проверяя крепость узлов. — Молчуны мне никогда не внушали доверия!

Так и приклеилось к Фролу это прозвище — Молчун.