Его голова казалась чересчур маленькой при таком росте, руки — чересчур длинными. И все же во всей фигуре была какая-то гармония. Может быть большой лоб, на который падала прядь прямых волос, тонкий нос с маленькой горбинкой или тонко очерченный рот под усами каштанового цвета, делали лицо с неправильными и резкими чертами почти красивым. В то время как действительно хороши были только глаза. Цвет их изменчив, неуловим. Серые? Да, иногда. И зеленые тоже. И карие. Взгляд их то напряжен, то рассеян. Чаще всего мечтателен или ироничен.

Что же напоминает Дон-Кихота в облике этого человека? Аскетическая худоба? Костлявые руки? Они подвижны и очень выразительны! Какая-то черта суровости, даже отрешенности. И вместе с тем глубокой доброты…

Может быть, это даже не сходство, не тождество неких внешних черт. Но раз возникшая, мысль о рыцаре Ламанчском уже не уходит. Она закрепляется ощущением чистоты и тонкости, благородства и отваги. И доброты.

А его спутница?

Это — совсем маленькая женщина, черноволосая и с какой-то «мальчишинкой» в манерах и движениях. О ней можно сказать: «маленькая», «крошечная», «миниатюрная», но больше всего ей подходит французский эпитет «minusqule», что только очень условно можно перевести как «микроскопическая». Так Барбюс иногда и называл Аннет Видаль, своего секретаря, своего спутника в разъездах по странам мира.

Даже постороннему наблюдателю было ясно, что эти двое связаны большой дружбой, что они хорошо понимают друг друга. Откуда это видно? Они скупы на теплые слова, они далеки от сентиментальности. Разве только вот это: он часто среди разговора вдруг оборачивается к ней и, слегка наклонясь, — он ведь очень-очень высок, а она очень-очень мала, — спрашивает: «N’est ce pas, Annette?»[17]

Этого человека видели в Лондоне и в Мадриде, в белопанской Варшаве и в царстве террора — белой Румынии, в Голландии — стране унылого порядка и в Копенгагене, где все смешалось: модерн и средневековье. И в Женеве, городе благих намерений, где все можно и ничего нельзя.

Ненастным сентябрьским днем на борту «Беренгарии» он приближался к берегам США, и чиновник иммиграционной службы всерьез допрашивал его: «Значит, вы коммунист? Вы в самом деле коммунист?»

О нем писали в желтой прессе, в бульварных газетенках, в грязных листках и подметных письмах. Его называли авантюристом, террористом и агентом Москвы. Клевета, Инсинуация и Сплетня, спущенные с цепи Политическим Расчетом, бежали впереди него с визгливым лаем.

Рекорд глупости побил Фридрих Адлер, написавший в письме к Вандервельде, что секретарь Барбюса Аннет Видаль — «русская чекистка», диктующая Барбюсу линию поведения. Над Адлером смеялись даже его единомышленники. Однако и эти строки были продиктованы ненавистью классового врага, который через шесть лет откроет Гитлеру путь в Австрию.

Однажды человек, которого знал весь мир, вышел из вагона курьерского поезда Вена — Бухарест на вокзале города, распятого палачами. И мелкий шпик, филер сигуранцы, донес начальству: «С вокзала Анри Барбюс отправился в отель… по дороге он купил яблок».

По его следам бегали ищейки всех мастей, международные агенты всех рангов. Об его приездах, пребывании и отъездах летели шифрованные телеграммы в штабы всех стран капитализма. Им были заняты разведки и полиции мира от «Сюртэ женераль» и «Интеллидженс сервис» до провинциального жандарма в Татарбунарах. В его виллу на Лазурном берегу и в его дом в Омоне проникали сыщики, и тайные обыски оскверняли места, где он творил, где жила его муза — боец и труженик.

И была только одна страна, которую он назовет «Страной, где загорается солнце», «Родиной всех лучших людей земного шара», которой посвятит много (вдохновенных строк, — только в ней одной он дышал свободно.

Не раз тысячи дружеских рук протягивались к нему на пограничной станции Негорелое, на всем его пути в Москву, на площади Белорусско-Балтийского вокзала и всюду, куда он следовал потом. В Грузии, в Крыму, на Днепрострое и в Архангельском под Москвой — всюду Любовь, Признание и Доверие были его спутниками в этой стране.

Его знали здесь давно. Его голос, голос друга, был слышен далеко.

О нем однажды сказал Владимир Ильич: «Да, это великий голос». Луначарский вспоминал, что эти слова Ленин произнес, как-то особенно задумчиво смотря прямо перед собой.

Символическое имя «Неукротимый», которое Барбюс дал герою румынского подполья, вполне подходило к самому Барбюсу. И было еще одно имя, данное ему Роменом Ролланом. Оно звучало торжественно, патетически, и в нем тоже была правда: Прометей революции.

Наконец выходит давно ожидаемая соотечественниками книга, «Россия» («Russie»). Она рассказала правду о Советском Союзе, она ввела читателей в повседневную жизнь людей нового мира. Все, о чем говорилось в книге, было ново, неожиданно, необычно и казалось совершенно неправдоподобным людям Запада. Им трудно было себе представить даже такую простую вещь, как бесплатный отдых на море для детей рабочих, как безвозмездное лечение в государственных больницах, как отпуска за счет государства и многое другое.

И никогда еще так зримо не представало перед европейским читателем строительство в СССР.

Клеветнические выпады Луи Селина и других французских интеллигентов, ездивших в Россию с камнем за пазухой, в свое время смутили читателей. Верить или не верить? Буржуазная пресса вопила о близком «крахе» Советов.

Нужна была правда. Вот почему Барбюс так страстно ждал выхода книги. Он ежедневно справлялся у своего издателя Фламмариона, как идут дела. И вот книга, которую он писал с такой любовью, наконец, дошла до читателей.

Статистические сведения, факты и цифры. Их было более чем достаточно для обычной книги. Но Барбюс не позволил издателю снять ни одну из цифр. Именно они были призваны убеждать, доказывать, Они красноречивее восторженных слов, ярче любых, даже самых прекрасных картин. Все увиденное в СССР, все изученное, все наблюденное автор собрал в этой очерковой книге. Вопросы большой политики, мельчайшие подробности быта, особенно важная для Барбюса национальная проблема и портреты встреченных людей — таков диапазон сведений, собранных в книге «Россия». Живейший интерес к закавказским и среднеазиатским советским республикам, подробные описания городов на Волге, пейзажи Крыма, Кавказа, поэтические описания Москвы и жизни москвичей — все это создавало объемную и впечатляющую картину Страны Советов.

— Это же энциклопедия СССР. Как она нужна нам, французам, нашей партии! — сказал Вайян-Кутюрье.

Но жизнь есть жизнь.

Радости и огорчения сменяли друг друга. Для Барбюса вскоре наступила полоса огорчений. Причина их лежала прежде всего в нем самом. Не все было благополучно в «Монд». В одной из передовых статей Барбюс выступил с расплывчатой программой, допускавшей в революционном журнале самые различные высказывания. Неудивительно, что после такой декларации в журнал хлынули оппортунисты, троцкистские ревизионисты, всякого рода политические ренегаты. И Барбюс не смог им противостоять.

Он получал тревожные предупреждения от советских друзей. Ему показали статью Бруно Ясенского «Универмаг идеологий». Это был спор с Барбюсом; автор статьи осуждал либерализм редактора «Монд», его терпимость к высказываниям разного толка.

Готовясь к новой поездке в СССР, Барбюс с тревогой думает о том, как отнесутся к линии «Монд» делегаты Конгресса пролетарских писателей, созываемого в Харькове. Он стремится скорее увидеть русских друзей.

Планы Барбюса разбиваются о непреклонность медиков. Ему придется остаться в Мирамаре, лежать в постели, принимать лекарства, соблюдать строгий режим. И это в то время, когда в далеком Харькове будут решаться важнейшие вопросы участия писателей в борьбе с фашизмом!

И Барбюс посылает обращение к конгрессу: он высказывает свою точку зрения, он подробно обрисовывает действенную роль передовой интеллигенции Франции.