Он думает о своей комнате, о своем рабочем столе. О своих книгах. В такой далекой дали… А вот очаг, и храпящий Жером, и его начищенные ботинки — рядом. Это реальность, и она дороже всего.

Эти мысли сменяются другими, несколько неожиданными: как, в сущности, приятен запах ваксы, запах чистоты!

И звук льющейся где-то в доме воды, — вероятно, хозяйка наливает воду в кофейник, — удивительно домашний, уютный.

В большой кухне, где они спят вповалку, полутемно, свеча потушена, хотя еще совсем рано. Но так приятен этот отдых при свете очага. Кто открывает дверь в сени?.. «Эй ты, сучье вымя! — кричит из угла Пузан. — Не видишь, что здесь спят люди?..» Но это сама хозяйка. Она входит медлительная и благостная в своей черной косынке, с постным лицом деревенской моралистки.

Она несет лампу, прикрывая ее рукой, и старческая рука выглядит такой нежной и милой от того, что через нее проходит свет. Позади идет какой-то человек, закутанный, как будто собрался с Амундсеном на полюс. Он идет со склоненной головой, словно на похоронах. Они проходят в соседнюю комнату, которая служит парадной «залой» в доме. Интересно, что это за птица? Впрочем, что Барбюсу до него? Он спит. И ему плевать на все. Он уже видит сон. Нет, это Всезнайка толкает его в бок.

На этот раз он, видимо, узнал что-то особенное, необыкновенное.

— Послушай, ты помнишь Этьена, ну, маленького Этьена, который сел на горячую печку в Сен-Медаре?..

Да, господи, ну кто же его не помнит? И именно из-за случая с печкой. Все просто обхохотались, глядя, как бедный парень взвился с криком: «Горю!» И подумать только, сколько было смеху, хотя только что пришли с позиций, а в проклятом сарае негде было не то что лечь, а даже сесть! И жрать было нечего.

Этьен! Бледный, низкорослый юноша! Никто не сказал бы, что он достиг призывного возраста. Просто птенчик!..

Всезнайка прямо-таки заходится от воспоминаний. Пузан прерывает его:

— Что ты тарахтишь про Этьена? Неделю назад от него остались клочья шинели и медная пряжка от пояса. Снаряд оторвал ему начисто голову, а взрывная волна доделала остальное… Ну, и о чем теперь разговор?

— Тсс! Дело в том, что приехал его отец.

— Чей отец? Чей отец? — громовым голосом вопрошает Жером, просыпаясь. Он всегда просыпается так сразу и всегда с вопросом, если даже ему не о чем спрашивать. Но он все-таки находит, что спросить. Хотя бы, идет ли на улице дождь.

Как будто, если он идет, их не погонят обратно в окопы впредь до наступления хорошей погоды.

— Тише… Старик получил похоронку и прикатил из Парижа. Он хочет послушать про сына. Про его геройство… И все такое. Поняли вы, барабанные шкуры?

— А где же взять-подать ему геройство? — зевая, спрашивает Жером. — Парень был трусливее зайчонка… — Он собирается опять завалиться на боковую.

— Погоди, — Всезнайка дергает его за ногу, рискуя получить хороший пинок, — старику написали: «Геройски пал…» Вот он и прикатил.

— Пустой старикашка! — гремит Жером. — Я хочу спать!

Перебранка их подымает спящих. Все сначала ругаются, потом начинают вспоминать малютку Этьена. Это тот, что сел на горячую печку? В Сен-Медаре? Ну да… Хороший парень. Его разнесло фугаской. Неделю назад. На высоте 130.

— Так как же быть с геройством? — шепчет Всезнайка. Он выглядит так, словно у него нет других забот.

— Не пойму, чего ты добиваешься? — уже спокойно говорит Жером и начинает набивать трубку.

— Осторожно ты, кочерыжка! — кричит Пузан. — Тут солома. Это тебе не твоя кузня, где ты дымишь, как хочешь.

— Сразу видно мужика! — миролюбиво замечает Жером. — Плевал я на твою солому.

Всезнайка кричит:

— Да перестаньте вы, наконец, браниться! Если бы вы слышали старика, у вас бы тоже перевернулось нутро!

— Оно у нас и так переворачивается на дню по десять раз! Чего ты хочешь?

— Посмотрите на него сами, черти толстомордые!

Кое-кто перебарывает лень и тащится к двери, смотрит в щель. В «зале», небольшой комнате, где по стенам развешаны фотографии родственников хозяйки, страшный холод. Из экономии топится только в кухне.

За столом сидят старушка и гость. Бог знает каким образом рядом с ними оказался Луи Молчальник. Нельзя было придумать более неподходящую кандидатуру для получения каких-либо сведений. Вопросы разбиваются о его молчание, как об стену.

Старик, видимо, потерял всякую надежду что-либо узнать, у него убитый вид. Молчальник басит, как из пустой бочки:

— Жаркое было дело. Вот его и того…

Дальше этого беседа не идет.

Жером возвращается от двери к своему ложу, где солома еще хранит форму его мощного тела. Он натягивает свои великолепные, начищенные ботинки и расправляет усы, поднятые кончиками кверху, свои непатриотические усы, потому что они точь-в-точь как у кайзера Вильгельма. С этими усами и в блестящих ботинках он выглядит роскошно, словно витрина с бульвара Пуассоньер.

Он застегивается на все пуговицы и делает знак, словно желая сказать: «Смотрите только, что сейчас будет!», — и открывает дверь в «залу».

Если бы президент господин Пуанкаре появился в этой комнате под фотографиями родственников, в бедном свете керосиновой лампы, стоящей на столе, его появление не произвело бы такого эффекта.

Старушка закудахтала, распираемая сочувствием к папаше и восхищением бравым Жеромом, а Молчальник на радостях выговорил сразу четыре слова с паузами после каждого:

— Вот. Он. Все. Скажет.

Жером отвешивает поклон. Он садится, торжественный, словно на молебне. И все слушают, как вдохновенно врет Жером.

— Можно думать, что он был не кузнецом, а священником по крайней мере, — шепчет за дверью Всезнайка.

— Не говори. Торговцу тоже нужен ораторский талант, чтобы расхваливать свой товар, — замечает Пузан.

Жером ничего не слышит. Он изливается в воспоминаниях. Он вспоминает то, чего не было. Он описывает подвиги храбреца. Он рассказывает, как пуля «сразила отважного Этьена и он упал, словно стебелек травы под косой».

— Да, папаша, черт побери, все завидовали такой геройской смерти!

…Идет дождь. Старик уезжает. Он сидит на подводе, в нее впряжен какой-то скелет, кожа да кости, — разве это лошадь? Пузан ходит около и вздыхает.

— Обыкновенный конь военного образца, — замечает Жером.

Жером здесь самый главный… Старик обнимает его на прощанье и тычется трясущейся головой в его мощную грудь. Жером распространяет роскошный запах ваксы, он имеет элегантный — в окопном понимании — вид даже под дождем. Он подсаживает старика на подводу.

Все машут вслед шапками, кепи, а Пузан, который боится простудить голову, — какой-то рваной тряпкой.

— Спрячьте ваши кружева, мосье, — говорит Жером, — они пригодятся вам на следующем балу.

Барбюс стоит у окна, он наблюдает эту картину: ни дать ни взять прощанье родственников на деревенской улице. Он не может поручиться, нет, он вовсе не уверен в этом… Но ему кажется, что он узнал в старике своего давнего знакомого, собачника с улицы Аббатов.

Если это он, действительно он, то надо признать: жизнь и беды порядком изменили его. Почти до неузнаваемости.

Видимо, черты мальчика, его сына, тоже было трудно угадать в облике солдата Этьена. И все же неизмеримо легче, чем узнать солдата Этьена в том, что от него осталось на высоте 130.

Ночь была такой темной, что едва можно было видеть свои руки. Работали на ощупь. Укрепляли проволочные заграждения перед линией траншей. А проклятые колья прямо-таки вырывались из рук во тьме, так круто замешанной, что, казалось, с трудом можно протиснуться через нее. Разве это работа для строевой роты? Где же эти собаки из рабочих команд? Боятся высунуть нос из деревни? Дрыхнут в овинах, как фон-бароны. Дело строевых солдат — окапываться и стрелять, стрелять и окапываться. А не путаться в проволочных полях, жалящих, словно крапивные заросли.

Но даже ругаться можно было только про себя, что, как известно, не дает никакой разрядки. Не могло быть и речи о том, чтобы запалить трубку. Неприятель, как уверял сержант, только того и ждет.