Как удивился бы Юити, узнай он обо всем этом! Поговаривали не только о его отношениях с графом Кабураги, но и дела с Кавадой, который так заботился о своей репутации, стали предметом этих слухов. Разнюхав подробности о родственниках со стороны жены Юити — их адреса и телефоны, Фукудзиро вернулся в свою кофейню и стал прокручивать в голове всяческие подлости, замешенные на его малодушии.

Когда отец Юити еще был жив, семья Минами не владела загородным домом. Его отец не любил привязываться к одному месту — зимой бежал от холода, летом бежал от жары; и пока он, вечно занятый, оставался в Токио, его жена и ребенок проводили лето за летом в гостиницах то в Каруидзаве, то в Хаконэ, то еще где-нибудь; по обыкновению, он наведывался к ним на уикенды. У них было полно знакомых в Каруидзаве, и лето проходило там весьма оживленно. С той самой поры мать стала замечать за Юити его любовь к одиночеству. Ее красивый сын, несмотря на свой возраст, крепкое здоровье и телосложение, с большей охотой коротал лето в Камикоти и прочих районах, где встречался по возможности с немногими знакомыми, нежели в Каруидзаве, где общения всегда было в избытке.

Даже когда война стала ожесточенней, Минами не спешили эвакуироваться. Глава семьи ни о чем таком не заботился. За несколько месяцев до того, как начались воздушные налеты, летом 1944 года, отец Юити скоропостижно умер у себя дома в Токио от кровоизлияния в мозг. Волевая вдова, не слушая советов окружающих, никуда не уехала из токийского дома, осталась охранять имя и прах мужа. Возможно, что именно своей духовной силой она застращала зажигательные бомбы, и дом их остался среди пожарищ целым и невредимым до конца войны.

Если бы у них был загородный дом, то они могли бы продать его по хорошей цене, чтобы пережить послевоенную инфляцию. Состояние отца Юити в 1944 году — движимое имущество, ценные бумаги и денежный вклад, не включая стоимость их нынешнего дома, — достигало около двух миллионов иен. Матушка огорчилась, что пришлось продать брокеру свои дорогие украшения за бесценок, чтобы выкарабкаться из критического положения. Однако бывший подчиненный ее мужа, грамотный в делах человек, помог ей расквитаться с налогами на имущество, оборотливо управиться с денежными вкладами и ценными бумагами на бирже и без сучка и задоринки проскочить через все риски чрезвычайного валютного регулирования. После того как экономика почти стабилизировалась, они имели депозит в банке на 700 000 иен и, наряду с ним, взращенный суматошными временами экономический талант Юити. Затем этот добрый советчик покинул бренный мир из-за той же болезни, что и их отец. Со спокойным сердцем мать доверила домашний бюджет своей старой кухарке. Ну о том, как эта добродушная отсталая женщина, чье неумение (или привычка по старинке распоряжаться счетами и финансами) крайне ошеломило Юити, едва не довела их до критического состояния, прежде уже говорилось.

Вот почему после войны у семьи Минами не было возможности отправиться куда-либо на летний отдых. Приглашение от семьи Ясуко, владевшей дачей в Каруидзаве, провести лето у них, обрадовало мать Юити, но боязнь уехать из Токио, оставшись без своего лечащего врача хотя бы на один день, погасила ее вспышку радости. Она сказала молодым супругам:

— Возьмите ребенка и езжайте-ка втроем!

Это похвальное жертвенное предложение было произнесено с такой печальной гримасой, что Ясуко из деликатности заявила, что она ни в коем случае не оставит свою больную свекровь одну, и это был тот самый ответ, который желала услышать от нее свекровь; старая женщина была счастлива.

Когда пришли гости, Ясуко встретила их веерами, влажными полотенцами и холодными напитками. Свекровь расхваливала невестку за ее дочернюю преданность, чем заставила Ясуко зардеться. Этого было достаточно, чтобы вселить в Ясуко опасение, что гости расценят этот поступок как проявление эгоистичности свекрови. И она тотчас сочинила нелепый предлог, будто новорожденную нужно акклиматизировать к жаркому токийскому лету. Из-за того, что Кэйко потела и покрывалась потницей, ее непрестанно посыпали тальком, отчего она стала похожа на конфетку в сахарной пудре.

Юити, свободный и независимый, не любил покровительства со стороны родителей жены и был настроен против того, чтобы принять предложение поехать летом к ним на дачу. Ясуко, вышколенная изощренным искусством политеса, спрятала свое единодушие с мужем за фасадом дочерней почтительности к свекрови.

Семья проводила летние дни в мире и согласии. Заботы о Кэйко заставили их позабыть о жаре. Ребенок еще не умел смеяться, поэтому с его лица никогда не сходило серьезное выражение — как у животного. Ко времени первого посещения храма она начала проявлять интерес к движению разноцветной ветряной мельницы и тихим звукам погремушек. Кстати пришлась музыкальная шкатулка, также оказавшаяся среди подарков новорожденной. Музыкальная шкатулка прибыла из Голландии; игрушка имитировала старинный крестьянский дом с цветущими тюльпанами на фасаде. Если открыть центральную дверцу, то на пороге появлялась женщина в голландском платье, и белом переднике и с лейкой в руках. Пока дверца была открыта, в шкатулочке играла музыка. Звучала непривычная для слуха мелодия — видимо, деревенская народная песенка.

Под прохладным ветерком на втором этаже дома Ясуко любила забавлять Кэйко этой музыкальной шкатулкой. Летними деньками Юити, утомленный своими всегда недоделанными уроками, тоже присоединялся к развлечениям жены и дочери. В эти часы ветерок, отлетавший от крон садовых деревьев сквозь их комнату на северо-восток, казался более прохладным и приятным.

— Она поняла! Видишь, она прислушалась! — воскликнула Ясуко.

Юити пристально всмотрелся в лицо дочери. «У нее есть только внутренний мир, — подумал он. — Внешний мир для нее едва ли существует. Этот внешний мир ограничивался материнской грудью в ее губах, когда желудок ее пуст, смутным светом, когда ночь сменяет день, красочными движениями ветряной мельницы, мягкой монотонной мелодикой музыкальной шкатулки или погремушки, и ничем больше. А между тем ее внутренний мир — это что-то! Там слились инстинкты, история, наследственность всего человечества от начала первородной женщины; а затем все это должно раздаться, разбухнуть, разрастись, как водный цветок в водоеме. У нее остается только одна работа — чтобы зацвел этот цветок. Я воспитаю в ней женщину среди женщин, взращу в ней красоту среди красоты».

«Современная» метода воспитания детей с ее кормлением в определенные часы уже считалась устаревшей, и когда Кэйко начинала капризничать и хныкать, Ясуко тотчас подставляла ей грудь. Ее груди без корсажа в распахнутом тонком летнем платье были очень красивы; голубенькие линии прожилок разбегались ровными кругами по белой и чувствительной коже. И, словно зреющие фрукты в теплице, их всегда покрывала испарина. Прежде чем продезинфицировать соски кусочком марли, смоченной в растворе борной кислоты, Ясуко вынуждена была вытирать пот с груди полотенцем. Не успевал ребенок потянуться губами к ее сосцам, как из них начинало сочиться. От избытка молока они всегда побаливали.

Юити взглянул на ее грудь. Взглянул на плывущие летние облака за окном. Неумолчно звенела цикада, и временами их слух уже не различал ее назойливого трезвона. Когда Кэйко пресытилась молоком, она уснула под москитной сеткой. Юити и Ясуко обменялись взглядами и улыбнулись.

Внезапно Юити пронзило чувство раздражения. Неужели все это называется счастьем? Когда все то, чего мы так боялись, осуществлено и предстает перед нашими глазами, наступает просто бессильное успокоение. Неужели все это и есть счастье? Он был потрясен и обескуражен.

Днями позже мать вновь занедужила. На этот раз, однако, она не послала за врачом, как бывало прежде, и, более того, наотрез отказалась от лечения. Эта говорливая вдовушка целый день не открывала рта, что показалось странным. В этот вечер Юити решил поужинать дома. Он отложил свою вылазку в город, заметив нездоровый цвет кожи ее лица, судорожную мимику, когда она пыталась улыбнуться, и полное отсутствие аппетита.