Юити вернулся в кресло у окна. Он удобно вытянул ноги, взял в руки шахматную фигурку.

Через некоторое время Юити пошел разбудить Сюнсукэ, но тот не ответил. Сюнсукэ был мертв. На столике у изголовья, под его наручными часами лежал листик бумаги с торопливой надписью: «Прощай! В правом ящичке стола лежит подарок для тебя».

Юити тотчас разбудил мажордома. По телефону сообщили семейному врачу профессору Кумэмуре. Ему рассказали все, что произошло в этот вечер. Причина смерти была непонятна. В конце концов доктор сообщил, что смерть наступила в результате суицида. Сюнсукэ проглотил летальную дозу павинала, который принимал ежедневно от невралгии правого колена. Когда Юити спросили, не оставил ли умерший какой-либо записки, он протянул листик бумаги. В ящике письменного стола обнаружили нотариально заверенное завещание о наследовании. Согласно этому завещанию Юити Минами полностью наследовал все движимое и недвижимое имущество и другие ценности стоимостью почти десять миллионов иен. Глава издательства, которое опубликовало полное собрание его сочинений, старинный друг Сюнсукэ, и директор книжного магазина выступили вдвоем свидетелями. Они сопровождали Сюнсукэ в нотариальную контору в Касумигасэки месяц назад.

План Юити вернуть долг в 500 000 иен провалился. Хуже того, он был подавлен мыслью, что всю свою жизнь будет повязан десятью миллионами, которыми Сюнсукэ выразил свою любовь к нему, но в этих обстоятельствах его депрессия была совсем неуместна. Доктор позвонил в полицию. Для расследования прибыл главный инспектор вместе с детективом и следственным врачом.

Юити энергично отвечал на все вопросы во время следствия. Доктор вставил несколько доверительных фраз. У полицейских не возникло ни малейших подозрений о пособничестве в самоубийстве. Просмотрев завещание, помощник инспектора стал назойливо интересоваться, насколько близкими были его отношения с покойником.

— Он был другом моего покойного отца, свел меня с моей женой. Он заботился обо мне, стал во всех смыслах вторым отцом. Был ко мне очень добр.

После этой единственной лжи по щекам Юити потекли слезы. Главный следователь профессионально оценил эти безыскусные слезы. Он был убежден в полной невиновности Юити.

Появился пронырливый газетчик, стал дотошно приставать к Юити с тем же самым вопросом:

— Поскольку вы стали единственным наследником, он, должно быть, очень любил вас, не так ли?

Это слово «любил» среди прочих слов, за которыми не скрывалось никаких намеков, кольнуло сердце Юити. Он стал серьезным и ничего не ответил. Затем вспомнил, что не сообщил своей семье о происшествии, и вышел позвонить Ясуко.

Прошла ночь. Юити не чувствовал усталости. Не был сонным. Однако нагрянувшие поутру соболезнующие и журналисты стали ему уже невмоготу, поэтому он откланялся и сказал доктору Кумэмуре, что прогуляется пешком.

Стояло очень ясное утро. Он спустился с холма. Вдоль еще малолюдной улицы протянулись ослепительно сияющие рельсы трамвайных линий. Большинство магазинчиков было еще закрыто.

«Десять миллионов иен! — подумал молодой человек, пересекая улицу. — Будь осторожен! А то попадешь под машину, и все пойдет к чертям!»

Открыл свои двери цветочный магазин. Цветы прижимались друг к другу, источая тяжелый влажный аромат. «Десять миллионов! Да ведь на них кучу цветов можно купить!» — подумал юноша.

В его груди повисло бремя безымянной свободы. Тяжелей, чем мрак ночи. Он поспешил, шаг его стал неуклюжим. Можно подумать, что ноги у него заплетались из-за ночной пирушки. Вот уже показалась станция государственной железной дороги. У турникета толпились ранние служащие. Напротив станции уже выстроились чистильщики обуви.

«Для начала нужно почистить ботинки», — подумал Юити.

Неоднозначность романа Мисимы «Запретные цвета» («Киндзики», 1951 год) начинается уже с названия, состоящего из двух иероглифов — «запрещать» и «цвет». Слово «киндзики» вполне можно перевести и как «избранность, избранничество», поскольку оно отсылает к средневековой японской иерархии цветов в одежде, когда, кроме людей высшего ранга, никому не позволялось носить одежду определенных цветов (фиолетового, красного)[112]. Иероглиф же со значением «цвет» служил также в Японии для обозначения явлений чувственного характера. Это дало повод некоторым переводчикам на Западе переводить название романа как «Запретный секс», что, если сделать скидку на невозможность европейских языков передать семантическую насыщенность японского и помнить о содержании этого самого «гомосексуального» у Мисимы произведения, не так уж и некорректно. Эта же чехарда в трактовке названия, заметим в скобках, перешла и к нам — так, Г. Чхартишвили в предисловии к своим переводам Мисимы упоминает этот роман под названием «Запрещенные цвета», а вышедший в одном из издательств перевод книги с английского назван «Запретные удовольствия»…

Казалось бы, гомоэротической тематикой этих самых «запретных удовольствий» в японской литературе удивить никого невозможно. Так, в лирических описаниях однополой любви у Мурасаки Сикибу в «Сказаниях о принце Гэндзи» или иронических у Ихара Сайкаку в «Великом зерцале мужской любви» нет ни тени осуждения. Такой же терпимостью отличалась и современная Мисиме литература: гомосексуальные мотивы мы можем найти у обоих нобелевских лауреатов Японии: это рассказ Кэндзабуро Оэ «Человеческая овца» и сцена у Ясунари Кавабата, литературного наставника Мисимы, в «Шуме гор», где молодой проституирующий гомосексуалист описан в традиционно лирических терминах, напоминающих читателю, знакомому с японской классикой, скорее описания средневековых красавиц. Однако Мисима не был бы Мисимой, не умудрись он и здесь пойти до конца, создав роман, который нужно оберегать от гомофобов, как спички от детей: сенсацией, как в свое время «Исповедь маски», «Запретные цвета» не стали, но определенное брожение в умах породили. Так, известный критик того времени Накамура Мицуо шутил о той дотошности, с которой Мисима описывает гомосексуальную субкультуру: «Мисима волен писать об этом мире все, что угодно, потому что японские критики просто не знают этого мира», и поэтому Мисиме не грозит подвергнуться той критике, что он получил бы, если бы неточно изобразил обычные гетеросексуальные отношения. У Мисимы же действительно хватало материала для описания гомосексуальной субкультуры того времени — несмотря на то, что гомосексуальность скрытного писателя так никогда и не была подтверждена, известно, что он был завсегдатаем гей-бара «Brunswick» на Гиндзе, водил тесную дружбу с Акихиро Маруямой, звездой гомосексуального Токио, впоследствии сделавшим карьеру в качестве исполнителя женских ролей в театре, и т. д.

Нашло в тексте книги отражение и (тогда еще) западничество Мисимы. Поэтому, хоть и упоминая в тексте романа не только Сайкаку, но и редчайшие тексты эзотерического культа в буддизме, содержащие апологию гомосексуальности, Мисима скорее апеллирует к тому, что в модных гендерных исследованиях назвали бы сейчас «протогомоэротической» литературой: к «Портрету Дориана Грея» Оскара Уайльда и к «Смерти в Венеции» своего любимого писателя Томаса Манна, произведению, к слову, вообще оказавшему большое влияние на гомосексуальную литературу XX века[113]. Можно сказать, что Мисима создает даже не японский ремейк новеллы Манна о любви пожилого писателя к прекрасному мальчику, а, скорее, ее своеобразный сиквел: если Ашенбах так и не заговорил с Тадзио (из области совсем уж паралитературных сравнений — знающие японский согласятся, насколько «по-японски» звучит это имя), то в первой, происходящей, как и у Манна, на курорте сцене герои Мисимы знакомятся, то есть действие новеллы немецкого писателя как будто находит продолжение в «Запретных цветах».